Эдвард Брейтуэйт - Учителю — с любовью
Я понял, что я британец, но не англичанин и эта разница имеет большое значение. В свете этого открытия мне предстояло взвесить всю свою жизнь, пересмотреть планы на будущее.
Война кончилась, и эту страницу нужно перевернуть. Люди возвращаются к мирной жизни, сплотившие их страхи и тяготы военного времени постепенно забываются — страна полным ходом залечивает тяжелые раны. Надо найти работу. Я не прошу милостыни, нет, я продаю знающий мозг и крепкое тело. И что же, в стране не найдется ни одного работодателя, для которого мои знания важнее цвета моей кожи? Не верю! Бели буду вести хозяйство экономно, моих сбережений вместе с пособием хватит на два года. Что ж, у меня много времени, чтобы найти этого работодателя.
Глава 5
Я искал работу везде: на биржах труда, в агентствах по найму, по объявлениям в газете. Все безрезультатно. Я даже сам помещал объявления: молодой негр с таким-то образованием ищет работу. Увы, спроса на меня не было. Тогда я стал подавать заявления о приеме на работу, не рекламируя цвет своей кожи, но стоило появиться лично — мне неизменно отказывали, выдвигая всевозможные причины. А причина, разумеется, была одна: слишком черный.
Однажды я прочитал в местной газете, что фирме со электрооборудованию в Дагенхэме требуются техники. Уровень образования указан не был, и я решил подать заявление: может, мой диплом и опыт сделают, наконец, свое дело? О цвете кожи я не написал. Ответ пришел быстро: на следующее утро мне предлагали прийти в отдел кадров фирмы. К девяти утра я был там, молоденькая секретарша дала мне анкету и отвела в приемную. Я заполнил анкету и стал ждать очереди в кабинет начальника отдела кадров.
В приемной сидели несколько человек, кто-то нервничал, ожидая вызова, кто-то сосредоточенно заполнял анкету. Один молодой человек не знал, как правильно пишется какое-то слово, и обратился к остальным за помощью. Никто, однако, подсказать ему не смог, и это с удовольствием сделал я.
В кабинет вызывали по одному. Наконец подошла моя очередь. Я вошел и увидел, что на столе начальника отдела кадров лежит моя анкета. Он предложил мне сесть, взял анкету и принялся внимательно изучать ее. Потом началась обычная игра в вопросы и ответы, и вскоре я понял, что мои технические познания его мало интересуют. Наконец он с ухмылкой спросил:
— А зачем вам эта работа?
Меня слегка покоробило — до чего неуместный вопрос! — но я ответил:
— Она позволит мне платить за кое-какие житейские мелочи: пищу, одежду и крышу над головой.
— Не смешите, ваш костюм даже мне не по карману.
Я смотрел на него, стараясь найти связь между моим костюмом и предлагаемой работой. Он продолжал:
— Я-то сам даже школы не кончил, а университета тем более, и никто у нас здесь не имеет такого образования, как вы. Поэтому, думаю, вы нам не подойдете. Людям могут не понравиться ваши мудреные разговоры, но вообще…
Я не сдержался: протянул руку к его столу, взял заявление и, не говоря ни слова, аккуратно разорвав его на мелкие кусочки, бросил в корзину и вышел.
Я не мог найти работу уже полтора года. Разочарование уступило место глубокой, разъедающей душу ненависти. Медленно, но верно я пришел к тому, что стал ненавидеть людей, которые с такой легкостью, с такой жестокостью отказывали мне в праве заработать на жизнь. Поручить мне какую-то малоответственную, второсортную работу они не могли — я был для нее слишком хорош, слишком образован. А для всякой другой работы я был слишком черен. Сейчас меня упрекнули даже в том, что я посмел опрятно одеться.
Когда подошло время демобилизации, я написал дяде, что у меня могут быть трудности с деньгами для покупки одежды, и в течение года он отправил мне несколько посылок: белье, рубашки, носки, галстуки и четыре отличных костюма, вполне подошедших по размеру. А несколько пар обуви я приобрел на талоны, выданные мне в демобилизационном центре.
Словно рыба, метался я в сетях расовых предрассудков, в душе зрело желание отомстить, отплатить той же монетой. Каждый взгляд или жест стал вызывать у меня недоверие, я искал за ними антипатию или другое проявление расовой ненависти: не быть ее просто не могло, в этом я тогда не сомневался. Я перестал отдавать дань вежливости женщинам и пожилым людям в автобусах и поездах, хотя был приучен к этому с детства. Я даже ловил себя на том, что с неприкрытой враждебностью смотрю на маленьких детей, когда эти невинные любопытные существа вовсю глазеют на меня.
К счастью, эта опухоль не стала злокачественной. Иногда мне встречались люди, которые были со мной столь искренни, столь дружелюбны, что я бессознательно забывал о своих мытарствах и обидах — хотя бы на время. Именно от такого человека я при самых неожиданных обстоятельствах получил совет, изменивший весь ход моей жизни.
Это произошло в Сент-Джеймском парке. Я праздно наблюдал за утками — они ловили кусочки хлеба, которые им бросали прохожие. Рядом со мной сидел сухопарый пожилой джентльмен в очках, время от времени он отпускал реплики насчет оперенья и повадок разных пород уток. Видимо, он неплохо разбирался в этом, но менее всего меня тогда занимали утки, и мысленно я записал его в разряд назойливых старых болтунов. Вступать с ним в разговор я не собирался, и поначалу его это ничуть не трогало, но вдруг он обратился прямо ко мне:
— Давно в Англии, молодой человек?
Голос его скрежетал, как наждачная бумага. Я повернул голову и окинул его колючим взглядом — лучше бы он оставил эти пассы. Не хочу с ним разговаривать, а уж тем более о том, как мне живется в Англии.
— В больших городах человек чувствует себя ужасно одиноким, и Лондон не исключение.
Он чуть подтянул аккуратно отглаженные брюки и положил ногу на ногу. Ему хотелось поговорить, старики это любят. Кто сидит рядом — безразлично. Я могу не отвечать ему и даже не прислушиваться к его словам, а если встану и уйду, он, наверно, будет разговаривать с утками. Одним словом, искать другую скамейку не обязательно. Устанет — сам замолчит.
— Поверьте, в этом никто не виноват, — продолжал он. — У большого города есть своя важная работа — быть большим городом, и он не может уделять внимания таким несущественным мелочам, как мое или ваше счастье.
Он произнес это как-то легко и с убеждением, и у меня пробудился интерес к нему. Я чуть покосился в его сторону. У него были тонкие черты лица, чем-то он напоминал ученого, профессора из колледжа. Он знал, что я включился и слушаю, серые глаза его приветливо улыбались. Он продолжал:
— Эти высокие здания — не просто памятники трудолюбию человека, его мозгу и рукам, создавшим этот большой город. Иногда они становятся стартовой площадкой в вечность — для неудачников, которые не могут победить этот город, свое одиночество в нем. — Он замолчал, потом сказал что-то о проплывающей мимо утке, совершенно мне непонятное. — Большой город — это поле боя, — продолжал он. — Чтобы жить здесь, нужно быть настоящим бойцом, именно жить, а не существовать. Существовать могут все, это нетрудно — тащить за собой измотанную душу, словно драное пальто. Но жить — это совсем другое. Конечно, еще никому не удалось прожить жизнь без трудностей, но сколько в ней все же радости! Сколько нового и прекрасного несет она!
Голос его вдруг приобрел приятный оттенок, я не мог да и не хотел больше молчать, но его философия была мне совсем не по душе.
— Родись вы негром, вы бы знали, что даже существование может стоять поперек горла.
Он взглянул на меня и неожиданно рассмеялся. Смех был безудержный и озорной, веселый и молодой, а главное, неописуемо заразительный. Я засмеялся вместе с ним, хотя ничего забавного в своем замечании не видел.
— Мне просто было интересно, сколько вы продержитесь, — сказал он отсмеявшись. — От разговора ведь легчает на душе. И если есть собеседник, вы уже не так одиноки, согласны?
Этим он меня убедил. Скоро мы уже болтали обо всем, как старые друзья, и я поведал ему свою печальную историю.
— Идите преподавать в школу, — сказал он, как только я кончил. — Это то, что нужно. Почему вам не стать школьным учителем?
— Странная идея, — ответил я. — У меня нет педагогического образования.
— Можно обойтись и без него. В колледже вы получили достаточную подготовку, жизненный опыт у вас есть, способности — явные. Не сомневаюсь, что вы справитесь.
— Может, и так, сэр, но если, эти люди не хотят подпустить меня к бездушным механизмам, в которых я кое-что погашаю, разве они доверят мне воспитание своих детей?
— Почему бы нет? Учителя им нужны позарез.
— Считается, что специалисты им тоже нужны позарез.
— Это совсем другое дело. Думаю, в нашей системе просвещения на цвет кожи обращают мало внимания, а в лондонском отделении — наверняка. Во всяком случае, сразу говорить об этом не обязательно, придете к ним для беседы, сами все увидят.
