Геннадий Трифонов - Сетка
— А вот и я! — Сергей «вошел» в окно. Он принес кусок копченой колбасы, сало, пару банок консервов, печенье, конфеты, чай и пять пачек сигарет «Столичные» — ленинградских, в твердой упаковке. Я даже подпрыгнул от неожиданной радости и готов был кинуться ему на шею из благодарности. Но сдержался.
— Это тебе. Ты ведь у нас питерский, хотя и хохол. На воле, наверное, только такие и курил?
Я действительно на свободе курил именно «Столичные» — в те годы одни из самых дорогих и престижных сигарет, не считая, конечно, фирменных, но у кого они были-то из моих сверстников?..
— Это что — плата за услуги?
— Ты чего — совсем дурак? Или временно? — возмутился Сергей, но сменил тон. — Впрочем, если хочешь — то да. Только чем ты мне заплатишь? Я ведь тоже тебе эти же «услуги», как ты говоришь, оказывал. А?
— А я тебя не просил мой член в рот брать. Так что насчет оплаты, Сережа, расслабься. — Очевидно, мой дерзкий тон чем-то понравился Сергею, поэтому он, приняв его, ответил:
— Я тебя ведь тоже не просил.
— Ну, конечно! «Делай как я, делай как я!» Ни жуя! Ты просто заставил — молча и без всякой лирики, даже не интересуясь, надо мне это или нет, хочу я или нет.
— Пожалуйста, без фантазий. Ты сам взял, никто тебя за уши не тянул.
— Инициативу ты проявил.
— А тебе, голубчику, было до того отвратительно и противно, что ты аж через тридцать секунд кончил.
Я замолчал. Сказать на это было мне нечего, да и сам этот разговор был мне неприятен. И потом, мне ведь действительно было с ним хорошо и приятно. Но я все еще считал, что это плохо.
«И я поцеловал его прямо в губы»
После этой перепалки и «выяснения», кто виноват и что делать дальше, мы оба как-то сразу замолчали. Сергей накрывал на стол, который состоял из двух поставленных рядом тумбочек. Нарезал колбасу, сало, разлил по кружкам чай… Я сидел на корточках, упершись спиной о стенку, и тупо смотрел в какой-то темный угол.
Сергей тихо приблизился ко мне, стал тихо-тихо гладить меня по голове, и я едва удержался, чтобы не расплакаться.
— Ну чего ты, дурачок? Что произошло? Нам ведь было хорошо вместе и еще будет. Что ж в этом плохого? Это ведь естественно, а что естественно — то что?
— Не безобразно.
— Правильно. Ты ведь хороший, неглупый, и мне никто не нужен, кроме тебя, так и знай — никто.
Сергей, взяв меня за обе руки, поднял и подвел к столу, посадил на табурет и стал кормить прямо из рук. Я молча жевал, опустив голову… И обнаружил, что то нервное напряжение, в котором я находился все последние с той ночи дни, внезапно иссякло. Я вдруг перестал ощущать себя даже физически, потому что внутри меня как бы все оборвалось, голова заполнилась шумом, и я, уронив ее себе на колени, вдруг тихо заплакал.
Плакал я действительно почти бесшумно — только плечи тряслись, а слезы лились сами собой. Мое состояние прекрасно почувствовал Серега. Он сел рядом, придвинув к моей свою табуретку, привлек меня к себе, и тогда я, уткнувшись ему в плечо — горячее, душистое после мытья, стал плакать уже совсем навзрыд.
Сергей не произнес ни единого слова, а только целовал меня потихоньку в шею и гладил по голове. Так мы просидели минут двадцать — пока я не успокоился.
— Сынок, — решил заговорить Сергей, — не надо ничего объяснять и говорить. Я все знаю и понимаю сам. Я знаю, как тебе тяжело в этом аду. Ты не создан для зоны, для этого лагерного кошмара, поэтому тебе гораздо труднее, чем другим. Я давно за тобой смотрю, наблюдаю тебя во всем и вижу, как ты держишься иногда из самых последних сил, я вижу. У тебя есть душа и сердце, ты чистый и добрый мальчик, и такой красивый, честное слово, Санек. Со мной ты можешь быть спокоен и расслаблен полностью — я всегда тебя пойму и поддержу, пока я здесь. Ты меня слышишь?
— Слышу.
— Но для остальных, Саша, ты должен быть волком. Ты всегда можешь рассчитывать на мою помощь и защиту, но и сам должен уметь показывать зубы, иначе эта система съест нас обоих, потому что я ведь тоже не железный и у меня тоже есть нервы. А ты, когда видишь, как я жесток с окружающими, не пугайся и не думай обо мне очень плохо. Так надо, Саша, так надо. Иначе — сам знаешь, что иначе. Короче, иначе будет очень, очень тяжело.
Я поднял голову и посмотрел ему в глаза:
— Сереженька, можно я тебя поцелую?
— Конечно, можно. Когда мы вдвоем, тебе все можно.
И я поцеловал его прямо в губы — коротко, совсем не так, как мне раньше мечталось, но от всей души. А Сергей о чем-то задумался. В его глазах вдруг появилась такая неизъяснимая грусть и боль, что мне показалось, что теперь и он заплачет. И тогда я принял ободряющий тон:
— Ну, а ты-то что, с чего это? Тебе, как я понимаю, и не положено, ты ведь уже большой.
— Меня еще никто ни разу в жизни так не называл, как назвал ты, и в губы никто никогда не целовал.
— А мама?
— Мама?.. Нет у меня мамы, и отца нет, одна только бабушка. Она меня и в самом деле очень любит, я ей весь срок каждую неделю письма пишу — хоть два-три слова, а ей они — утешение. А в тюрьму я попал совсем пацаном, семнадцатилетним. Год на малолетке и вот теперь здесь добиваю…
Он подошел к окну и уставился в проем, за которым открывалось утреннее небо, все уже в звездах, с высокими просветами зари, обещавшей добрый солнечный день. А у меня вновь сжалось сердце — от жалости к нему, потому что лучшие свои годы он провел за решеткой, за всеми этими локалками, в этом кошмаре, и немудрено, что в ответ на окружающее его зло он стал таким грубым и порой даже жестоким. Но со мной Сергей был настоящим, и я был счастлив, что этим настоящим в себе он поделился именно со мной, распространяя на меня свет и тепло своего одинокого сердца. О, как был я счастлив сейчас!
Сергей стоял ко мне спиной и смотрел в окно, и я любовался им, не стесняясь своих странных мыслей и своих желаний. Он почувствовал мой взгляд на себе и повернулся ко мне лицом. Так мы и смотрели друг на друга еще очень долго и думали, верно, каждый о своем и друг о друге.
Сергей продолжал стоять у окна, я же встал и закрыл дверь на ключ, не вполне соображая, зачем я это делаю, выключил свет и подошел к Сергею вплотную.
Я целовал и гладил его лицо, грудь… Я делал это медленно, но жадно, а потом я словно обезумел и стал целовать его ладони — побитые, все в мозолях и в царапинах, грубые и шершавые, но для меня самые нежные на свете.
Он стоял с закрытыми глазами и отвечал на мои восторги лишь тихим сладостным стоном. Но все же, когда он стал стягивать с меня майку, я снова испугался и отстранился от него.
— Сережа, давай в другой раз… Извини… Пожалуйста…
— Конечно, — словно очнулся Сергей. — Как хочешь. Только поцелуй меня еще раз — и пойдем спать.
«Заснуть мы так и не смогли»
Впервые за весь год на зоне я спал совершенно спокойно, забыв о том, где я и среди кого я. Я засыпал с мыслью о Сергее и о том, что теперь здесь я не один, а нас двое, мы вместе, и каждый — друг для друга и друг за друга. А утром я проснулся совсем другим человеком — таким, каким был до заключения, то есть веселым и жизнерадостным. Конечно, этим состоянием я был обязан моей юности, юношеской беспечности, юной жадности до жизни, которая еще только открывала мне себя во всей полноте. И я ловил себя на мысли о том, что моя благодарность Сергею выше моей любви к нему, выше желания быть с ним физически, выше Бога.
Я очень привязался к нему и теперь был все время рядом с ним — и на работе, и на бараке. Я называл его Сережей при всех. Он пробовал протестовать, но мне было на всех наплевать. В свои слова я вкладывал нечто большее, когда обращался к нему — при всех — не «Сергей», а «Сережа». Так мне хотелось хоть как-то возместить те ужасы и то одиночество, которые пережил он до встречи со мной за годы своего заточения. А он меня по-прежнему звал сынком, все так же ласково и нежно. Наша дружба крепла день за днем. Но в те редкие моменты, когда ему удавалось уговорить меня быть близким с ним, я все еще стеснялся и как бы комплексовал от этого, хотя формы нашей близости, по моим понятиям, ни в чем не соответствовали лагерным канонам, и я мог не думать о том… ну, что я «обыкновенный пидор» — по лагерным представлениям. И меня утешало то, что никто, кроме Сергея, об этом не знает. Да и близость наша еще не зашла так далеко.
Через некоторое время Сергей поменял мою шконку на шконку его соседа по наре. И это, по-моему, было его ошибкой.
Ночью, когда все уже спали, или я думал, что все спят, я высовывался из-под одеяла и тянулся к Сергею — он не спал почему-то. Я гладил его по голове, тянулся к нему губами. Он ругал меня за это и был, конечно, прав. Ведь нас могли заметить! И это могло бы закончиться для нас обоих трагически. Но, видно, Бог витал над нами! А мое желание близости с ним было велико и неудержимо, и он это хорошо ощущал, и сам тянулся ко мне. Но все равно как-то сказал мне в цеху:
