Геннадий Трифонов - Сетка
Он что-то шептал мне, но я уже ничего не слышал, только стонал, когда его ладони трогали все мое тело…
Очнулся я на полу, на тех самых шинелях, на которых все и произошло в первый раз. Сергей лежал рядом, положив свою красивую голову на мое плечо, и слегка гладил меня по груди и животу. Я приподнялся и поцеловал его. Он улыбнулся:
— Спасибо, сынок.
— За что?
— Мне еще никогда не было так хорошо, как только что.
— Мне тоже. И никогда, наверное, уже не будет.
— Зачем ты так говоришь? Тебе ведь только 20. Все еще будет. Такой человек, как ты, с такой душой, с таким сердцем, как у тебя, достоин такой же чистой любви. Вот увидишь, Саша, все это у тебя будет. Дай Бог тебе встретить человека, который оценит тебя и ответит тебе тем же. И совсем неважно, кто это будет — парень или девушка. Любовь, дорогой ты мой, всегда любовь — всегда и будет любовью. Так что все у тебя еще впереди, сынок. Не унывай.
Всегда не слишком разговорчивый, Сергей неожиданно продолжил, и теперь его слова были для меня новыми. Даже звуки были другими — ясными, точными, без того привычного в зоне налета кажущейся легкости и необязательности, к которым, увы, быстро привыкаешь и перестаешь ценить внятную человеческую речь:
— Я счастлив, что заметил тебя среди этого сброда и помог тебе сохраниться в этом безумии. Все-таки четыре с половиной года не прошли для меня даром, и я научился разбираться в людях. И рад, что ты не впитал ни эту мораль, ни эту душевную тьму, ни эту грязь и жестокость. Может быть, за всю мою еще короткую жизнь я тоже успел сделать доброе дело. Ты и твоя любовь ко мне, сынок, — тому доказательство. Поэтому и я, уже с твоей помощью, Саша, освобождаюсь из этого ада не зверем, а человеком. Спасибо тебе именно за это, дружок.
Держись, очень тебя прошу. Не опускайся здесь без меня. С отрядным я договорился. Эту неделю еще походишь на работу, а с понедельника и до конца срока будешь у него писарем. Будешь сидеть только на бараке и писать ему отчеты и всякую муть. Мозги у тебя есть, пишешь ты грамотно — справишься. Если кто-то скажет, что, мол, западло на ментов работать — сразу скажи Андрею, завхозу. Он тебя уважает, ты сам знаешь. В обиду не даст. Я с ним говорил, и он сказал, что разорвет любого, кто тебя тронет. Андрюхе через год освобождаться, он меня знает, мы земляки. Если что не так будет — я ему на воле… Да я его там просто грохну. Но и ты будь на стреме: слишком близко его к себе не подпускай. Мало ли что у него там на уме. Он мужик чуткий, кажется, ситуацию нашу просекает.
Денег тебе оставляю 300 рублей, себе возьму сотню на дорогу, да и на счету у меня пара сотен есть. Как раз нам пополам с тобой. На сигареты до февраля тебе хватит. А если вдруг деньги понадобятся, подойди к Ширяеву и скажи ему прямым текстом. Он со мной свяжется, он ведь тоже из Кунгура, так что все будет путем.
Шмотки на зиму у тебя есть. Да и мама твоя на свиданку ведь еще приедет — привезет, что будет нужно. Короче, перезимуешь.
Ну, это все, что я смог для тебя сделать, Саня.
Да, если кто станет выспрашивать, чем это мы с тобой в каптерке занимались, то знаешь, что отвечать — ширпотребом. А если будут намеки — сразу бей в морду. И будешь абсолютно прав. Любой порядочный и авторитетный человек тебя защитит и поддержит. Главное, не вешай носа, держись с достоинством и заставь себя уважать. Но сам сильно не высовывайся. И все будет хорошо. Ты ведь у меня молодец! Все ловишь на лету. Ты продержишься, я уверен.
Как бы там, на воле, у меня не сложилось, мне тебя будет очень не хватать — я ведь так к тебе привык. И знаешь, Саня, странное ощущение у меня: тебе осталось сидеть совсем пустяк, а мне все кажется, что ты только пришел в лагерь и я тебя учу здесь жить. А теперь идем, сынуля, на улицу. У меня есть для тебя сюрприз.
Поднявшись с шинелей, мы быстро оделись и вышли в локалку. Ночь была чудесной. Чистое теплое небо, луна, море звезд, запахи лета и пронзительная тишина, только с реки доносилось пение лягушек и шум кузнечиков. В такие ночи становится или очень спокойно и радостно на душе, или охватывает тоска и грусть. А ведь это была наша последняя ночь, когда мы были вместе. Утром он уходил навсегда.
— Сережа, что ты опять придумал? — спросил я его, зная, каким бывает он иногда неожиданным.
— Вернись, Саня, в каптерку и возьми две кружки, а я в подвал схожу.
От подвала у него тоже был ключ. Когда я вернулся, Сергей уже сидел прямо на травке за бараком и держал в руках литровую полиэтиленовую флягу.
— Что это такое?
— Марочный портвейн «Массандра».
— ???
— Иваныч еще неделю назад принес, и я в подвале спрятал. Причем я его не просил — он сам. Он сказал, что это нам с тобой, отмечать мое освобождение. Кстати, если вдруг надо будет письмо отправить без цензуры — выйдешь на работу и обратишься к нему. Мы ведь и так всегда через мастеров ксивы перегоняем. А я его предупредил. Он тебе все сделает. К Ширяеву обратишься только в крайнем случае. Каким бы он ни был, Ширяев, а сам понимаешь — мент.
Но я вдруг ни с того, ни с сего испугался и поэтому спросил Серегу:
— А ты представляешь, что будет, если нас менты сейчас повяжут с этим вином?
— Ха-ха! Не бери в голову. Тебя — в ШИЗО, а меня разве что обстригут наголо. Да не тушуйся ты, сегодня как раз ДПНК Ширяев. Он, наверное, сейчас у себя на КПП или спит, или свой английский зубрит. Да и до проверки еще долго. Наливай. Да пойдем еще в каптерку. Я тебя сегодня, наверное, съем.
Мы пили вино, целовались, обнимались и молча смотрели друг в друга. Я вспоминал, как у нас все началось. И сколько же мы провели таких вот бессонных ночей — просто глядя друг на друга, друг другу в глаза! Если бы нас приговорили к пожизненному, но посадили бы в одну камеру, я уверен, мы были бы самыми счастливыми на этом свете людьми.
Наступило утро. Барак проснулся, и начался обычный лагерный день. Мы были в каптерке. Я грел воду, чтобы Сережа побрился. А он сидел за столом и переписывал в записную книжку адреса всех своих кентов по зоне.
— Сынок, обязательно пиши мне. Ты знаешь, я писать не умею и, может быть, не всегда тебе отвечу. Но ты пиши.
— Конечно, буду писать, Сережа.
Но я тогда еще не ведал, какие муки мне это сулит. Ведь письма идут через цензуру, и их читают. Я не мог написать всего, и переписка, едва начавшись, прекратилась. А к Иванычу я не обращался…
Санкт-Петербург, 1994
