Питер Кэри - Джек Мэггс
— Доброй ночи, сэр, — ответил Джек. Ему ничего не оставалось, как стоять, словно полный дурак, и смотреть, как от него уходит ненаказанным обокравший его человек.
Зато Джеку Мэггсу повезло в том, что его тут же отправили спать.
Он поспешил по лестнице на свой чердак. Еще до того, как войти в комнатушку, он погасил свечу и, подбежав к окну, открыл его. Высунув голову, он, не жалея, подставил под дождь свою замысловатую прическу.
— Клянусь, — услышал Джек теперь уже знакомый ему голос. — Я уверяю тебя, Хауторн. Ты ошибаешься, сильно ошибаешься.
Джек Мэггс поднял раму окна как можно выше, пока где-то что-то не заело, но он уже мог протиснуться, словно удав, в открывшуюся щель, сначала вперед ногами в туфлях с пряжками, потом животом и плечами (довольно болезненно), пока наконец не ступил ногой на замшелый шифер крыши. Он оказался на уровне третьего этажа, внизу была улица с тонкой нитью сточной канавы.
От высоты могла закружиться голова, поэтому, держась рукой за раму, он еще раз глянул вниз и убедился, что слух не подвел его: внизу под дождем он разглядел маленькую фигурку Тобиаса Отса.
— Я мог ошибиться лишь в оценке того, что лично происходило между вами, — говорил Хауторн. (Одну ногу он уже поставил на подножку кареты мистера Бакла, но, похоже, все еще медлил сесть в нее.) — Но я не ошибаюсь относительно некой бесовской страсти в атмосфере.
— Я уверен, что ты ошибаешься.
— Я наблюдал за вами, — настаивал на своем Хауторн, — обе стороны были в дурмане.
Джек Мэггс снял руку с оконной рамы и пополз по скользкой крыше, пока не достиг крыши соседнего дома и наполовину открытого окна на чердаке особняка мистера Генри Фиппса.
Когда Мэггс, поддев оконную раму, попытался поднять ее повыше, он услышал грохот окованных железом колес по булыжной мостовой. Глянув вниз, Мэггс увидел, как карета с гостями тронулась. На запятках, вытянувшись во весь рост, стоял Эдвард Констебл.
Тобиас Отс, однако, пошел пешком. Он пересек по диагонали Грэйт-Куин-стрит и явно направился в восточную часть города.
Чердачное окно мистера Фиппса легко поддалось нажиму и прекрасно открылось во всю свою высоту.
Джек Мэггс свободно проник в него. Но там он сначала наткнулся на умывальник и с треском опрокинул на пол кувшин с водой. Чертыхаясь, в неожиданном приступе раздражения он расшвырял ногой осколки. Дверь он нашел легко, а затем и лестницу вниз. В полной темноте, без препятствий быстро спустился на два этажа вниз, однако на площадке первого этажа неожиданно упал, натолкнувшись на оставленный кем-то сундук. Из опрокинувшегося сундука по лестнице вниз покатились серебряные сахарницы и чайники, увлекая за собою незваного гостя. Очутившись на ковре в холле, Мэггс лежал, окруженный рассыпавшейся, но невидимой ему в темноте посудой.
Он медленно поднялся, чувствуя боль в спине и покалывание в ребрах.
Ради чего он так старался? Неужели для того, чтобы стоять, как вор, в доме Генри в грязных бриджах, весь покрытый лондонской сажей?
Он осторожно открыл входную дверь и тут же устремился вслед за Тобиасом Отсом по Грэйт-Куин-стрит, хромая, в нестерпимо жавших туфлях.
Глава 10
— Я, возможно, мог ошибиться относительно того, что произошло между вами лично, — продолжал своим зычным голосом Генри Хауторн. — Но я не ошибся в отношении темной дьявольской страсти, которая витала в воздухе.
— Ты ошибаешься.
— Я наблюдал, — настаивал актер, сжав плечо Тобиаса Отса и довольно сильно, потому что тот поморщился, как от боли. — Я наблюдал: обе стороны были совершенно одурманены.
— Снимаю шляпу перед богатством вашей фантазии, дядюшка.
Тобиас не мог отдалиться от собеседника, ибо боялся, что Хауторн еще сильнее повысит голос. Он только надеялся, что гости, с нетерпением ждущие, когда Хауторн наконец сядет в карету, подумают, что слово «страсть» касается только что закончившегося ужина.
— Послушай, Хауторн, ты все же не отдал должного ни одной из сторон.
— Мой дорогой Тобиас, — дружески сказал актер, махнув ему рукой уже из окна кареты, — я отдаю должное тебе.
— Прекрасно. — Отс коснулся пальцем шляпы. — Тогда увидимся завтра.
Он тут же исчез, поплотнее запахнув пальто, по крайней мере так могло показаться в темноте. Заворачивая за угол, он шептал себе под нос:
— Боже милостивый! Боже милосердный!
Тобиасу Отсу было двадцать четыре года, и уже двенадцать месяцев он был главой семьи, которая в данный момент состояла из жены Мери, сына Джона и младшей сестры жены, Элизабет. Не будучи из благополучной семьи или хотя бы из такой, о которой он мог бы вспоминать без явной горечи, Тобиас всю свою короткую осознанную жизнь страстно желал обрести надежное и полное добра и тепла существование, которого раньше был лишен.
Для этого он стал мужем розовощекой с крутыми бедрами женушки, которая никоим образом не напоминала ему измученную и вечно озабоченную женщину, без радости, а скорее с негодованием, давшую ему жизнь. Сейчас он — отец трехмесячного малыша, в котором души не чает, чего никогда не замечал за своим отцом. Даже имея лишь флорин в кармане, Отс все равно чувствовал себя хозяином просторного дома, где были книги, смех, яркие ковры и зеркала, особенно ценные тем, что отражали и усиливали свет в доме; он не хотел, чтобы его сын рос в мрачной обстановке или в полном сумраке. В доме был длинный обеденный стол, за который было легко усадить всех теток и дядей его жены, и великолепный альков, где можно было поставить двенадцатифутовую рождественскую елку. Именно в этот уютный дом на Лембс-Кондуит-стрит он сейчас шел быстрым шагом, но, увы, не прямой дорогой. Он пока еще не был готов в него вернуться. Он был слишком взволнован происшедшим разговором, заставившим так бешено колотиться его сердце. Поэтому он свернул на Линкольнс-Инн-Филдс, умышленно удлинив свой путь, надеясь немного успокоиться.
Его секрет раскрыт.
Это угнетало его весь этот долгий день, поэтому Отс, переполненный самыми сумбурными мыслями и чувствами, устремился по темным улицам туда, где был его тайник. Он шел быстро — кто-то мог бы сказать, яростно отбивая шаг, подавшись назад и в некотором роде это был боевой шаг, словно он шел на Москву, — как бы стараясь убежать от своей тайны, которая состояла в том, что он был влюблен в сестру своей жены.
Он никогда не хотел этого, а началось все с объединившей их тревоги за его жену, которую врачи уложили в постель на последних месяцах беременности. Это совпало с их переездом на Лембс-Кондуит-стрит, неизбежные домашние хлопоты, с которыми муж и жена, возможно, справились бы просто и легко, невольно сблизили Тоби и Лиззи. Последним испытанием в этой трагедии стало огромное стеганое покрывало, которое они складывали вдвоем, сначала пополам, потом вчетверо, до тех пор, пока добросовестность и тщательность не привели их к соблазну.
Никто из знавших Тобиаса, даже сам старый актер, — однако первым угадавший в его душе «бурю с громом», — не подозревали о его неистовой греховной жажде любви. Не знал об этом и сам Тобиас. Он не ведал о том проклятии или даре, который унаследовал от родителей: ему всегда будет не хватать любви.
Он никогда не знал эту правду о себе, даже когда слава, которой он так жаждал, пришла к нему, пусть ненадолго, и он разъезжал по городам, как человек-карнавал, собирая все больше читательских аплодисментов. Даже тогда, когда слава была, как говорят, брошена к его ногам, он не увидел ее.
В 1837 году он еще меньше разбирался в своем характере. Ей было восемнадцать, когда он лишил ее невинности. Тоби, Тоби! Перед этим он побывал в церкви. Теперь же он лишился всякой надежды, что она попадет в Рай.
Потом они встали рядышком на колени и дали священную клятву Господу, что это не повторится, а потом нарушили ее еще один раз, затем второй, а потом еще в их маленьком саду во время дождя, в его кабинете в три часа утра. Она была ребенком, а он дураком, нет, даже хуже, чем дураком. Он был хуже своего отца, которому никогда ничего не прощал, ибо сам спустя всего несколько минут после того, как ему удалось сбежать от подвыпившего Генри Хауторна, стал думать только о Лиззи. Он отдал свой единственный флорин нищему у Линкольнс-Инн-Филдс.
Глава 11
Джек Мэггс был быстрым в ходьбе и беге, но в обуви покойного лакея он стал наполовину хромым. Черт побери, эти туфли подкосили его. Они сжимали пальцы, как тиски, вонзались в пятки, словно крючки. Он снял их, но тут же поранился уже о что-то другое. Ничего не оставалось, как снова надеть их. Занимаясь этим, он почти потерял из виду Тобиаса Отса, и если бы писатель вдруг не запел громко и беспечно, то вовсе потерял бы его в тумане. Но, слава Господу, он теперь слышал красивый тенор всего лишь в каких-то двадцати футах от себя, «Салли из нашего переулка»: эта песенка считалась непристойной.
