Чарльз Буковски - История обыкновенного безумия
— А, Хемингуэй! Я думал, ты умер.
— Вы знаете, что Фолкнер тоже был пьяницей?
— Ага.
— А что вы думаете о Джеймсе Джонсе? Старик был явно болен: он прочно зациклился.
Я разыскал Белфорда.
— Слушай, малыш, холодильник пуст. Хемингуэй ни черта не припас.
Я дал ему двадцатку.
— Слушай, ты знаешь кого-нибудь, кто мог бы сходить хотя бы за пивом?
— Кое-кого знаю.
— Отлично. И пару сигар.
— Каких?
— Любых. Дешевых. По десять или пятнадцать центов. Заранее благодарен.
Там было человек двадцать или тридцать, а я уже один раз набил холодильник. И это все, на что способно это дерьмо собачье?
Я высмотрел самую привлекательную женщину в доме и решил заставить ее меня ненавидеть. Она в одиночестве сидела за столиком в кухонном уголке.
— Крошка, — сказал я, — этот чертов Хемингуэй — больной человек.
— Знаю, — сказала она.
— Я знаю, ему хочется быть славным малым, но он никак не может выбросить из головы Литературу. Господи, что за гнусная тема! Знаешь, я никогда не встречал писателя, который бы мне понравился. Все они — шиш на постном масле, худшие из людских отбросов…
— Знаю, — сказала она. — Знаю…
Я грубо схватил ее за голову и поцеловал. Она не сопротивлялась. Хемингуэй увидел нас и вышел в другую комнату. Ого! Старик обладал хладнокровием! Невероятно!
Вернулся Белфорд с покупками, я бросил упаковки пива на стол, а потом еще несколько часов болтал с ней, целовал ее и ласкал. Лишь на следующий день я узнал, что она — жена Хемингуэя…
Проснулся я в постели, один, где-то на втором этаже. Возможно, я так и остался у Хемингуэя. Похмелье было тяжелее обычного. Я отвернулся от солнечного света и закрыл глаза.
Кто-то принялся меня трясти.
— Хэнк! Хэнк! Вставайте!
— Черт подери! Убирайся!
— Нам пора. Вы в полдень читаете. А нам еще долго ехать. Мы едва успеваем.
— Тогда давай не поедем.
— Нельзя. Вы подписали контракт. Вас ждут. Они хотят транслировать ваше выступление по телевидению.
— По телевидению?
— Да.
— О господи, я же могу сблевать перед камерой…
— Хэнк, мы должны ехать.
— Ладно, ладно.
Я встал с кровати и посмотрел на него.
— Молодец, Белфорд, что присматриваешь за мной и подбираешь за мной дерьмо. Почему ты не злишься и не посылаешь меня ко всем чертям?
— Вы мой любимый современный поэт.
Я рассмеялся.
— Боже мой, да я сейчас вытащу болт и обоссу тебя…
— Нет, — сказал он, — меня интересуют ваши слова, а не ваша моча.
Ну вот, он совершенно правильно поставил меня на место, и я почувствовал к нему симпатию. В конце концов я облачился в соответствующую случаю одежду, и Белфорд помог мне спуститься по лестнице. Внизу были Хемингуэй с женой.
— Господи, да у вас ужасный вид! — сказал Хемингуэй.
— Извини за вчерашнее, Эрни. Я не знал, что она твоя жена…
— Забудьте, — сказал он, — как насчет чашечки кофе?
— Отлично, — сказал я. — Не повредит.
— Съедите что-нибудь?
— Благодарю. Я не ем.
Мы сели и молча выпили кофе. Потом Хемингуэй что-то сказал. Не помню, что именно. Кажется, что-то о Джеймсе Джойсе.
— Черт возьми! — сказал его жена. — Ты можешь когда-нибудь заткнуться?
— Послушайте, Хэнк, — сказал Белфорд, — нам пора. Еще долго ехать.
— Пошли, — сказал я.
Мы встали и направились к машине. Я пожал руку Хемингуэю.
— Я провожу вас до машины, — сказал он.
Белфорд и X. направились к выходу. Я повернулся к ней.
— До свиданья, — сказал я.
— До свиданья, — сказала она, а потом поцеловала меня. Так меня еще никогда не целовали. Она попросту сдалась, отдала себя целиком. Мне еще никто так не отдавался.
Потом я вышел из дома. Мы с Хемингуэем еще раз пожали друг другу руки. Потом мы поехали, а он вернулся в дом к жене…
— Он преподает Литературу, — сказал Белфорд.
— Ага, — сказал я. Меня страшно тошнило.
— Не знаю, как я буду читать. Что за идиот устраивает поэтические чтения днем!
— В это время вас может послушать большая часть студентов.
Пока мы ехали, я понял, что спасения ждать неоткуда. Вечно приходится что-то делать, иначе о тебе попросту забудут. Факт весьма неприятный, но я принял его к сведению и начал обдумывать возможные пути спасения.
— Похоже, вам и вправду придется туго, — сказал Белфорд.
— Останови где-нибудь. Купим бутылку виски.
Он подрулил к одной из странных с виду вашингтонских лавчонок. Я купил полпинты водки, чтобы прийти в себя, и пинту шотландского виски для публичных чтений. Белфорд сказал, что публика в следующем заведении весьма консервативная и для виски лучше раздобыть термос. Поэтому я купил термос.
По дороге мы остановились позавтракать. Славное заведеньице, только трусиков девчушки не демонстрировали.
Боже мой, всюду были женщины, и больше половины из них вполне годились для ебли, но ничего нельзя было поделать — разве что смотреть на них. Кто выдумал эту страшную пытку? Правда, все они были похожи друг на друга: тут буграми жир выпирал, там не было жопы, — ни дать ни взять поле маковых цветов. Какой цветочек сорвать? Какой сорвет тебя? Это не имело значения, и поэтом}? все было так грустно. И когда подбирался букет, это тоже не помогало, никому и никогда это не помогало, кто бы ни утверждал обратное.
Белфорд заказал нам оладьи и по порции яичницы. Болтуньи.
Официантка. Я посмотрел на ее груди и бедра, губы и глаза. Бедняжка. Бедняжка, черт побери. Наверняка ее голову не обременяла ни одна мысль, кроме желания насиловать какого-нибудь бедного сукина сына до тех пор, пока у того не останется ни гроша…
Мне удалось впихнуть в себя почти все оладьи, после чего мы вновь сели в машину.
Белфорда занимали только предстоящие чтения. Целеустремленный молодой человек.
— Тот малый, что в перерыве дважды отхлебнул из вашей бутылки…
— Ага. Он нарывался на неприятности.
— Его все боятся. Он исключен из университета, но все еще там ошивается. Постоянно торчит под ЛСД. Он сумасшедший.
— Мне на это глубоко наплевать, Генри. Ты можешь увести у меня бабу, но виски мое не трожь.
Мы остановились заправиться, потом поехали дальше. Я перелил виски в термос и теперь пытался заставить себя выпить водки.
— Подъезжаем, — сказал Белфорд, — вон университетские башни. Смотрите!
Я посмотрел.
— Господи помилуй! — сказал я.
При виде университетских башен я высунул голову в окошко и принялся блевать. Блевота растекалась, заляпав бок красной машины Белфорда. А он ехал дальше, целеустремленно. Ему почему-то казалось, что я смогу читать, что блевал я лишь в качестве шутки. Тошнота не проходила.
— Извини, — с трудом вымолвил я.
— Ничего страшного, — сказал он. — Уже почти полдень. У нас есть минут пять. Хорошо, что мы успели.
Мы поставили машину. Я схватил свою дорожную сумку, вышел и принялся блевать на стоянке. Белфорд потопал вперед.
— Одну минутку, — сказал я.
Я оперся о столб и вновь начал блевать. На меня смотрели идущие мимо студенты: ну и старик, чем это он занимается?
Я последовал за Бедфордом одной дорогой, другой… по той тропинке, по этой. Американский университет — полно кустов, тропинок и дерьма собачьего. Я увидел свое имя: ГЕНРИ ЧИНАСКИ. ПОЭТИЧЕСКИЕ ЧТЕНИЯ.
Это же я, подумал я. Я едва не расхохотался. Меня втолкнули в комнату. Кругом были люди. Маленькие белые личики. Маленькие белые блинчики.
Меня усадили в кресло.
— Сэр, — сказал парень за телекамерой, — когда я подниму руку, можете начинать.
Сейчас начну блевать, подумал я. Я пытался отыскать какие-нибудь книжки стихов. Я тянул время. Белфорд принялся рассказывать им, кто я такой… как роскошно мы с ним провели время на великом Северо-Западе, у Тихого океана…
Парень поднял руку.
Я начал.
— Моя фамилия Чинаски. Первое стихотворение называется…
После третьего или четвертого стихотворения я приложился к термосу. Народ смеялся. Мне было все равно, над чем. Я еще несколько раз приложился к термосу и слегка разомлел. На сей раз никакого перерыва. Я заглянул в боковой телемонитор и увидел, что уже полчаса читаю с висящим посреди лба одним длинным волосом, который загибался кверху над самым носом. Почему-то это меня рассмешило. Потом я зачесал его вбок и вновь приступил к работе. Кажется, все обошлось. Аплодисменты были бурными, хотя и не такими, как в прошлый раз. Да и кому какое дело? Главное — выбраться оттуда живым. Те, у кого были мои книжки, подошли за автографами.
Ага, ага, подумал я, вот и все, на что способно это дерьмо собачье.
Не больше. Я расписался в получении своей сотни долларов и был представлен начальнице кафедры Литературы. Она была воплощением секса. Я решил ее изнасиловать. Она сказала, что попозже могла бы приехать в тот домик — к Белфорду, — но, послушав мои стихи, она, разумеется, не приехала. Все было кончено. Я возвращался в свой пропахший плесенью двор, возвращался к безумию, но зато к безумию моего пошиба. Белфорд с приятелем отвезли меня в аэропорт, и мы уселись в баре. Я купил выпивку.
