Чарльз Буковски - История обыкновенного безумия
— Стайнер?
— Ням…
— Слушай, доедай свой кусок. Мне надо тебе кое-что сказать.
Я слушал, как он жует. Звук был такой, точно в соломе еблась дюжина кроликов.
— Послушай, старина. У меня Безумец Джимми. Это твой приятель. Он приехал на велосипеде. Приходи сюда. Скорей. Мое дело — предупредить. Он твой друг. Ты его единственный друг. Лучше приходи скорей. Убери его отсюда, убери его прочь с глаз моих. Еще немного, и я за себя не ручаюсь.
Я положил трубку.
— Ты звонил Иззи? — спросил Джимми.
— Ага. Он твой единственный друг.
— О господи! — сказал Безумец Джимми, после чего он принялся запихивать в мешок свои ложки с побрякушками и деревянными куклами, а потом рванул к велосипеду и прицепил мешок на багажник.
Бедняга Иззи уже был в пути. Танк. Маленькое воздушно-ротовое отверстие, всасывающее небо. Заебан он был главным образом на Хемингуэе, Фолкнере и второстепенной Меси Мейлера с Малером.
И вот внезапно возник Иззи. Он никогда не входил. Казалось, он попросту плавно влетает в дверь. Я хочу сказать, что он приносился на маленьких воздушных подушках — голодный и почти, черт возьми, неукротимый.
И тут он узрел Безумца Джимми и его бутылку вина.
— Мне нужны деньги, Джимми! Встань!
Иззи вывернул карманы Джимми и порвал их, но ничего не нашел.
— Ты чего, старина? — спросил Безумец Джимми.
— Когда мы прошлый раз подрались, Джимми, ты порвал мне рубашку, старина. Ты порвал мне брюки. Ты должен мне пять долларов за брюки и три доллара за рубашку.
— Отъебись, старина, не рвал я твоей ебучей рубашки.
— Заткнись, Джимми, предупреждаю тебя!
Иззи помчался к велосипеду и принялся рыться в мешке, который висел на багажнике. Он вернулся с бумажным пакетом. Вывалил его содержимое на столик.
Ложки, ножи, вилки, резиновые куклы… резные деревянные фигурки…
— Эта дрянь ни черта не стоит!
Иззи опять умчался к велосипеду и еще немного покопался в бумажных пакетах.
Безумец Джимми подошел к столику и принялся запихивать свой хлам обратно в пакет.
— Одно серебро стоит двадцать зелененьких! Видишь, какой он засранец?
— Ага.
В этот момент примчался Иззи.
— Джимми, на велосипеде у тебя нет ни черта! Ты должен мне восемь зелененьких, Джимми. Слушай, когда в прошлый раз я набил тебе морду, ты порвал мне одежду!
— Еб твою мать!
Джимми еще раз поправил перед зеркалом свою новую панаму.
— Посмотри на меня! Смотри, какой я красавец!
— Ага, вижу, — сказал Иззи, после чего подошел к Джимми, взял панаму и порвал ее, проделав с одной стороны полей большую дыру. Потом он сделал узкую прореху с другой стороны и вновь водрузил панаму на голову Джимми. Джимми уже не смотрелся красавцем.
— Дай мне липкую ленту, — сказал Джимми. — Мне надо починить шляпу.
Иззи походил, отыскал липкую ленту, запихнул ее ошметки в дыру, потом целую кучу ленты извел на прореху, но почти ничего не заклеил, а длинный кусок повис через край, болтаясь перед самым носом у Джимми.
— Зачем я нужен в суде? Я в игры не играю! Что за чертовщина!
— Ну ладно, Джимми, — сказал Иззи, — я отвезу тебя в Паттон. Ты больной человек! Тебе нужна помощь! Ты должен мне восемь долларов, ты сломал Мэри ребро, ты ударил ее в лицо… ты болен, болен, болен!
— Еб твою мать!
Безумец Джимми встал и попытался с размаху ударить Иззи, но промазал и рухнул на пол. Иззи приподнял его и начал делать ему «ласточку».
— Не надо, Иззи, — сказал я, — ты его в клочья изрежешь. На полу слишком много стекла.
Иззи бросил его на кушетку. Безумец Джимми выбежал, прихватив свой бумажный пакет, впихнул его в багажник, а потом принялся ныть.
— Иззи, ты украл у меня бутылку вина! У меня в бумажном мешке была еще одна бутылка! Ты украл ее, сволочь! Ну отдай, она обошлась мне в пятьдесят четыре цента. У меня было шестьдесят центов, когда я ее покупал. Теперь у меня только шесть.
— Слушай, Джимми, зачем Иззи твоя бутылка вина? Кстати, что это у тебя под боком? На кушетке?
Джимми взял бутылку. Он заглянул в горлышко.
— Нет, это другая. Есть еще одна, ее Иззи взял.
— Слушай, Джимми, Иззи вина не пьет. Ему не нужна твоя бутылка. Садись-ка ты на велосипед и кати отсюда ко всем чертям вместе со своим воображаемым шестицентовиком.
— Мне ты тоже надоел, Джимми, — сказал Иззи.
— Вали отсюда. Ты свое получил.
Джимми стоял перед зеркалом, поправляя то, что осталось от панамы. Потом он вышел, сел на Артуров велосипед и укатил в лунном свете. Он пробыл у меня много часов. Уже наступила ночь.
— Совсем спятил, бедолага, — сказал я, глядя, как он крутит педали. — Жаль мне его.
— Мне тоже, — сказал Иззи.
Потом он нагнулся и достал из-под куста бутылку вина. Мы вошли в дом.
— Пойду принесу пару стаканов, — сказал я.
Я вернулся, мы сели и принялись за вино.
— Пробовал когда-нибудь отсосать собственный болт? — спросил я Иззи.
— Вернусь домой и попробую.
— Не думаю, что это возможно, — сказал я.
— Я тебе сообщу.
— Я не дотягиваю примерно на одну восьмую дюйма. Обидно.
Мы допили вино, а потом пошли к Шейки, где выпили крепкого темного пива и посмотрели бои прежних времен — мы видели, как Голландец нокаутировал Луиса; видели третий бой Зейла и Роки Джи; бой Брэддока с Баером; Демпси с Фирпо, — мы видели всех, а потом нам показали какой-то старый фильмец с Лорелом и Харди… там еще была сцена, где эти ублюдки передрались из-за одеял в купе пульмановского вагона. Только я один и смеялся. Народ на меня уставился. А я знай себе колол орешки и хохотал до упаду, потом начал смеяться Иззи. Потом все принялись хохотать над тем, как они дерутся из-за одеял в пульмановском вагоне. Я позабыл о Безумце Джимми и впервые за много часов почувствовал себя человеком. Жить стало легче — оказывается, надо было лишь выбросить все из головы. И иметь немного денег. Пускай другие сражаются на войне, пускай садятся в тюрьму.
Мы с Иззи прикрыли лавочку и разошлись по домам.
Я разделся, привел себя в возбуждение, зацепился пальцами ног за прутья кровати и свернулся колесом. Все осталось по-прежнему — не хватало одной восьмой дюйма. Ну конечно, полного счастья не бывает. Я улегся поудобнее, взял «Войну и мир» Толстого, раскрыл на середине и принялся читать. Ничего не изменилось. Книжонка так и осталась премерзкой.
Стоит ли избирать себе карьеру писателя?
Бар. Ну конечно. Окно выходило на летное поле. Мы сидели у стойки, но буфетчик нас замечать не желал. В аэропортах все бармены снобы, решил я, как некогда снобами были проводники в поездах. Я намекнул Гарсону, что вместо того, чтобы орать на бармена, чего он (бармен) и добивался, неплохо бы сесть за столик. Мы сели за столик.
Кругом разодетые воры, с довольным и глуповатым видом потягивающие выпивку, негромко переговаривающиеся, ждущие своего рейса. Мы с Гарсоном сидели и разглядывали официанток.
— Черт подери, — сказал Гарсон, — смотри, платьица-то у них так укорочены, что видны трусики.
— Гм-гм, — сказал я.
Потом мы принялись обсуждать их с критических позиций. У одной не было жопы. У другой были слишком тонкие ножки. К тому же обе были явными дурами, но важничали, как последние суки. Подошла та, что без жопы. Я велел Гарсону сделать его заказ, а потом попросил виски с водой. Она сходила за выпивкой и вернулась. Спиртное было не дороже, чем в обычном баре, но мне пришлось отвалить ей щедрые чаевые за разглядывание трусиков — так близко они маячили перед глазами.
— Боишься? — спросил Гарсон.
— Да, — сказал я. — Но чего?
— Все-таки летишь первый раз.
— Я думал, что испугаюсь. Но теперь, глядя на этих… — я махнул рукой в направлении других столиков, — теперь мне все равно…
— А как насчет публичных чтений?
— Публичные чтения я не люблю. Дурацкое занятие. Точно траншею копаешь. Лишь бы выжить.
— По крайней мере, ты делаешь то, что тебе нравится.
— Нет, — сказал я, — делаю то, что нравится тебе.
— Ну ладно, по крайней мере, люди оценят то, что ты делаешь.
— Надеюсь. Я бы очень не хотел, чтобы меня линчевали за чтение сонета.
Я поставил свою дорожную сумку себе между ног, порылся в ней и вновь наполнил стакан. Выпив, я заказал себе и Гарсону еще по порции.
Насчет той, что без жопы и в кружевных трусиках: мне стало интересно, носит ли она под кружевными еще одни трусики. Мы допили. Я отдал Гарсону пятерку или десятку за такси и поднялся в самолет. Не успел я сесть на свое последнее место в последнем ряду, как самолет покатил вперед. Едва не опоздал.
Казалось, самолет никак не может оторваться от земли. Рядом со мной, у окна, сидела бабуля. Вид у нее был невозмутимый, даже скучающий. Наверняка летала не меньше четырех-пяти раз в неделю — заведовала сетью борделей. Мне не удалось как следует затянуть привязной ремень, но поскольку никто из пассажиров на ремни не пожаловался, я решил, пускай себе болтается. Было бы не так стыдно вылетать из кресла, как просить стюардессу затянуть мне ремень.
