СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB - Кирилл и Мефодий
7
Регенты и Михаил приняли наконец членов миссии. Несмотря на то что похвалы сыпались со всех сторон, Константин не был счастлив. Его ответы были мудрыми, но бесстрастными, взгляд — уставшим и углубленным в себя, голова — царственно спокойной. Императрица Феодора с трудом скрывала свое восхищение. Она смотрела на эту гордую молодость, одаренную красотой и чувством собственного достоинства, и как женщина женщину осуждала Ирину. Нельзя было остаться равнодушной к этому открытому лицу, светлому взгляду, мудрым словам. Феодора гневно косилась на Варду — человека, от которого исходили все беды и неправды. Она все еще не верила слухам о несчастном Иоанне. Можно было бы оправдать Ирину, если она решилась принести себя в жертву из-за сострадания к несчастному юноше, но если это был расчетливый шаг к его отцу, если она хладнокровно нанесла новую глубокую обиду израненной душе Иоанна, императрица не дрогнула бы наложить на нее самую тяжкую кару, хватило бы только власти. Темная сила таилась в глазах Варды, и Феодора робела в его присутствии. Он стоял мрачный и насупленный, с горящими глазами, не выпуская рукояти меча. В совете только он позволял себе носить оружие. Он смог убедить Михаила, что поступает так ради его безопасности.
— Мудрые мужи — лучшая драгоценность в моей короне. — Михаил поднял неокрепшую руку. — Философ, ты достойно защитил престиж моей империи, давшей миру самый лучший закон... Прими нашу похвалу, которую ты сам завоевал на чужой земле.
— Государь, — отвечал Константин, отвесив легкий поклон, — мир изменчив, и мудрость умножается. Быть может, я всего лишь зернышко будущего плода, и хвалы, чем более лестны для уха, тем больше смущают сердце, ибо человек не всегда чувствует себя достойным их...
Его слова повисли в тронном зале, их заглушили шаги уходящих. Совет закончился, философ направился к выходу. Когда он спускался по широкой лестнице, украшенной позолоченными львами, кто-то положил руку на его плечо. Константин замедлил шаги. Логофет Феоктист старался быть непринужденным и веселым, но за его внешней беспечностью угадывалась тревога.
— Побывав у Магомета, ты забыл о горе! — сказал он. — Кажется, тебе надоел дом старика...
Желая пошутить, Феоктист сказал правду. Его дом действительно опротивел философу, так как там он в последний раз видел Ирину и слышал ее многозначительный разговор с логофетом; этот разговор с недомолвками теперь лишился для Константина своей таинственности, и он почувствовал себя лишним. Что еще может сказать ему логофет? Будет оправдываться, выгораживать Ирину? Зачем? Человек сам выбирает свою дорогу, и в конце концов ему все-таки кажется, что выбрал он самую плохую — в сущности, эта мысль должна бы быть привилегией одной лишь старости. Константин же молод, и слава богу, пусть тревожится логофет. Феоктист, по-видимому, понял свою ошибку, так как не сказал ни слова, а только прибавил шагу. Стражи у внешних ворот развели скрещенные копья, чтобы открыть им дорогу. Люди на улице с любопытством поглядывали на них, некоторые перешептывались и провожали их долгими взглядами.
— Ты стал известен, философ, многие узнают тебя...
— Слава — это камень, о который спотыкается зависть, — несколько туманно ответил Константин.
— И все-таки лучше иметь ее.
— Голодный живет мечтой о насыщении, а сытый уже не знает, во имя чего ему стоит жить, — все так же ровно и бесстрастно сказал философ.
В его словах было что-то обдуманное и нерадостное. Логофета обидело это равнодушие, и он поспешил заметить:
— Слушаю тебя, философ, но не узнаю... Я спрашиваю себя: возгордился ли ты или до того расстроился бестолковым поступком Ирины, что все тебе опротивело? Не верится, чтоб возгордился. Ирина? Глупо печалиться о ней. Не чета она тебе, ох, нет! Существо, душевно опустошенное и злобное. Правда, я тебе намекнул однажды.., знаешь.., и все, не повторял, ибо понял: пропасть между вами. Ты огонь — она лед, ты сокол — она бескрылая курица, ты муза — она голос лягушек, что наполняют болота своим кваканьем. Одно лишь манило меня — сочетание твоей мудрости с ее красотой. Вот эти две вещи были мне нужны. Они могли бы обогатить мой род, придать ему блеск... И все же я не потерял своих надежд. Ты должен высоко нести голову. Тебя ждут дела...
— Дела? — встрепенулся Константин. — Кому они нужны?
— Как это кому? Всем нам! — сказал Феоктист, понизив голос.
— Но кто же вы?
— Мы? — переспросил логофет и добавил, оглянувшись вокруг — не подслушивает ли кто: — Скажу, только поклянись, что сохранишь тайну.
Разговор принимал особый оборот, и Константин понял, что дело нуждается в обдуманном решении. Он не спешил клясться, но любопытство уже прогнало равнодушие. Молчание его, однако, озадачило Феоктиста, и он спросил, нахмурившись:
— Послушай, философ, ты знаешь мою давнюю привязанность к тебе и твоей семье. Я всегда верил в твою искренность и прямоту, в твои большие способности ученого. Ты сам убедился, что мой ум и мое сердце не закрыты для тебя. Ты всегда был для меня дороже собственного сына. Когда твой отец испустил последний вздох, его слова и глаза были обращены ко мне, чему свидетельницей была твоя мать. Впрочем, сам знаешь... И теперь я доверяю тебе тайну — не только мою, но и Феодоры. Поклянись!
Эта настойчивость еще больше разожгла любопытство Константина. Тайна, в которой он тоже должен принять участие... Нет, он решительно не понимал, чем может быть полезен Феоктисту. Пройдя несколько переулков, они оказались во дворе логофета. Солнце бросало на землю косые лучи, красный закат охватил и небо и город. Призрачный, нереальный его свет пробивался сквозь зелень южных деревьев, как сквозь витражи храма. Словно сговорившись, оба направились к красивой беседке, где Константин услышал когда-то разговор между Ириной и Феоктистом. Это воспоминание вызвало у него приступ досады и озлобления.
— Пусть будет так, — сказал он. — Клянусь единым богом, что сохраню тайну...
Теперь Феоктист не торопился. Он сидел задумавшись, расслабившись, и только глаза его горели непонятной решимостью. Никогда он не был столь откровенным с Константином.
— Мы решили покончить с Вардой, — начал он. — Кто он такой? Простой наставник в совете, как и я, а всю власть заграбастал... Оторвал Михаила от матери, настроил его против нас... Споил его... Влез в мой дом и в душу — украл Ирину, и вовсе не для увечного сына, а для себя. Да, для себя!.. Это говорю тебе я, и ты не должен сомневаться... Дозволь и мне иметь кое-где своих людей... И когда я обращаюсь к тебе, я делаю это от имени матери, Феодоры, — императрицы, действительной владетельницы престола.
— Я вижу подлость... Но, дорогой логофет...
Однако Феоктист прервал его:
— Разумеется, мы не хотим, что бы ты вступал с ним в борьбу, нет! Важно, чтобы ты знал о коварстве этого человека. И если для твоей боли нет скорейшего исцеления, мы можем отправить тебя стратигом. Деньги.., женщины.., все.., понимаешь? И власть. Войско, которое будет в твоих крепких руках. Ты знаешь, как мне жаль Мефодия, как нужна мне его мужская десница. Увы, с ним уже нельзя разговаривать... Там сатана. Я видел Мефодия недавно, по правде сказать — стало боязно за тебя и за него: совсем озлобился. Держись от него подальше. И не забывай о подлости Варды. Если мы уложим его мечом, с Михаилом будет справиться проще простого...
Закатные лучи били логофету в глаза. Константин почувствовал холодок озноба.
— Ты жесток, логофет.
— Ты ошибаешься, философ. Я никогда не был жестоким, однако жизнь подсказывает нам единственный путь к власти... Власть — как широкая степь: чем дальше идешь, тем сильнее опьяняет она запахами, дурманит ароматами трав, манит бесконечностью земли и неба, и рождается чувство, что все это — твое... И если какая-нибудь тварь, пусть даже ничтожная, появится на твоем пути, она должна умереть, чтобы не осквернять твои владения. Раз уж пошел по этой степи, нет возврата... Я давно бреду по ней и не могу вернуться, тем более сейчас, когда большая часть жизни позади. Но я не позволю, чтоб какой-то пьяница и развратник путался у меня под ногами. Он должен пасть от моего меча, как баран, иначе я никогда не обрету покоя.
— А Феодора? — невольно спросил Константин, увлеченный рассуждениями Феоктиста.
— Мать Феодора? Это похоже на то, будто ты несешь в руках цветок, самый красивый цветок, сорванный в этой степи... И власть не сладка без таких цветов. Я буду троном, она — цветком, украшающим его. Вот тогда, если тебя манит величие духа, престол патриарха будет тебе как раз... Общение с богом — самое подходящее дело для мудреца.
— Но это святотатство!
— Что именно? — не понял Феоктист.
— Обещание патриаршего престола.
— На всякого мудреца довольно простоты! — криво усмехнулся логофет. — Прости, философ, но ты действительно живешь в облаках и смотришь на людей оттуда. Сверху они видятся либо лысыми, либо с буйной шевелюрой. А человек-то — штука сложная! Что святотатство?.. А разве не святотатство отнять сына у матери? Не святотатство бросать людей в темницы из-за того, что они поклонялись иконам? Не святотатство с патриаршего престола натравливать людей друг на друга?.. Не святотатство свергнуть недавнего патриарха, как было с Анисом Грамматиком, и сослать его? Это сильное слово — святотатство, философ. Пусть люди постарше судят о том, что святотатство и что нет. Но попомни мои слова: если мы добьемся успеха, то сделаем все, чтобы воссияла чистая и непорочная правда!
