СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB - Кирилл и Мефодий
Ликование Ирины обрадовало его, но ее вопросы огорчили. Какая разница откуда? Главное, что красивое!.. Однако в глубине души он ее оправдывал. Увидев ожерелье, он и сам спросил, откуда у его старого раба, подаренного Магнаврской школе, такая драгоценность. Велел выпороть, но узнать правду. Пороть не понадобилось, старик сказал — от Константина, тот дал ему, чтобы выкупился. Подозрительный и недоверчивый Варда усомнился, но люди, проверившие это, подтвердили: Константин привез его из земли халифа. Это известие не обрадовало кесаря. Он слышал кое-что об отношениях философа и Ирины. И вот подарок, предназначенный для нее, волею судьбы должен попасть к ней через него, Варду! Это странное путешествие ожерелья вызвало у него раздражение. Сперва он решил не отдавать его Ирине, но красота работы, великолепие самоцветов и радость, которую ему предстояло увидеть в ее глазах, взяли верх. Он отдаст, но утаит от нее, какой путь через границы, по различным городам и деревушкам проделало ожерелье, наполнявшее шкатулку философа прекрасными грезами... Ирина продолжала любоваться подарком. Спроси она еще раз, кесарь рассердился бы, но она не спросила. Казалось, однако, что Ирина больше рада ожерелью, чем Варде. Да и почему она должна быть рада ему? Он непрерывно занимал ее рассказами о своих врагах, предчувствиями заговоров, разговорами о разных делах, не предназначенных для женских ушей. Умом она не блистала, зато имела врожденную хитрость. Каждый день подтверждал это, и чутье подсказывало кесарю, что хорошего ждать не приходится. Но ведь если плохое рано или поздно придет, зачем же торопить мысли о нем? Надо жить! Когда человек силен и властен, даже мгновение имеет высокую цену. А Варда считал себя и сильным, и властным.
9
Константину не хотелось идти в дом Феоктиста. К тому же после ухода людей кесаря, посетивших его, ему все опротивело Несмотря на их учтивость, философа не покидало чувство, что его допрашивают. Ожерелье в руках Деяна привело их в полное недоумение. В их умишках никак не умещалась мысль, что столь дорогостоящую вещь можно подарить слуге.
Константин улавливал в их вопросах мрачное недоверие. Наверное, им мерещилась какая-то тайна — например, заговор против кесаря, в котором Деян выступает как похититель. Но Деян не мог быть похитителем: он был, во-первых, стар, а во-вторых, кто пустит такого оборванца пред солнечный лик кесаря? Да и о выгоде нечего говорить: какая Константину может быть от этого голодранца выгода, которая стоила бы такой щедрости? Нет, нет, тут есть что-то, пока непонятное, но придет время, и все откроется.
Недоумение сквозило в их взглядах. Философ прекрасно знал слуг кесаря: они привыкли себя продавать, их вселенная находилась между золотых стен купленного благополучия, и думать иначе они просто не могли. Его имя и известность заставляли их быть вежливыми, не то они не остановились бы ни перед какими средствами, лишь бы раскрыть эту тайну. В их глазах Константин был либо большим хитрецом, либо большим дураком. Однако хитрец вряд ли расстанется с бесценным ожерельем...
Философ не проводил их. Просто подождал, пока они захлопнут за собой дверь, и улыбнулся. В улыбке были боль и сожаление. Вот кому он должен служить, бороться за их лицемерный мир, за их благополучие, над которым светит только одно солнце — золотой плевок номисмы[15].
Константин прошелся по комнате, прислушался. Магнавра стихла. Во всей школе горела только его свеча, он подошел к своим книгам и задумался. Надо уехать, надо бежать отсюда...
Мрак навалился на окна — густой, тяжелый. Константин стирал пыль с переплетов старинных томов и клал их кипой на стол. Он окончательно решил покинуть мир знати, где его душили притворство и фальшь. Пока он перебирал книги, глубоко в душе родились слова стихотворения:
Я так спешил вернуться! Но что нашел я тут?
Надежд моих разбитых лишь отзвуки живут,
Они мне грудь терзают уж много-много дней.
Твой голос даже ночью звенит в душе моей...
Любовь мертва навеки, тому виною ты.
В науках преуспел я, но растерял мечты.
Как рвался я на диспут, как в спорах пламенел!
В искуснейших софизмах я рано преуспел.
Но видел я, сколь дорог им древний их Багдад
И как любовью к дому глаза у них горят,
Им родина — опора, непобедимый стяг...
А что же я такое?.. И кто мне друг и враг?
Я разве византиец? Иль кесарь, может быть?
И как могу я кровь свою славянскую забыть?..
К чему мне эта слава? И разве смысл в том есть.
Чтоб мне теперь сражаться за славу их и честь?
О, как они жестоки! Как их закон суров!
Он веру иссушил мне и осквернил любовь!
Зачем мне ждать напрасно, что логофет решит?
Оставить все и бросить, и бог меня простит[16].
Константин поднял последнюю книгу с деревянной этажерки, и мысль его оборвалась. Быстрые шаги приближались к двери. Через секунду в комнату ворвались Савва, Горазд и Ангеларий. Они вытолкнули вперед смущенного и ошеломленного Деяна.
— Целуй руку!
— Он пьян от радости!
Деян опустился на колени, взял руку Константина, поцеловал и прижался к ней лбом.
— Учитель, я как во сне, мне и верится, и не верится!..
— Мы застали его в слезах, — сказал Савва.
— Все о какой-то ниве льна рассказывал, — вмешался Горазд.
Философ медленно отнял руку и оперся о стену.
— Второй раз он благодарит меня, но за что? — сказал он. — Человек пришел в этот мир сеять добро, а мое добро — лишь капля в море человеческих страданий. Каждому на этой божьей земле нужны ласка и окошко к свету. Но свет вряд ли проникнет сквозь это окошко, если нет свободы. Деян дождался ее, и не стоит мешать его слезам, ибо, пока жив человек, он омывает имя и радость, и боль...
Горазд подошел к Деян у и дружески положил ему руку на плечо.
Старик все еще стоял посреди комнаты и шептал: «И верю, и не верю».
— Все правда, отец, все. Даже люди кесаря приходили узнать, откуда у тебя столь драгоценное ожерелье... Тот, кто другим не верит, себе тоже не доверяет. — Константин провел ладонью по лицу. — Жаль, что я не могу вернуть тебе твою молодость, не могу дать крылья, на которых ты устремился бы в сторону таинственного Хема — туда, где светят лазурь твоей нивушки, где прошла твоя молодость. Доброе у тебя сердце, отец, доброе. Я могу только завидовать, что есть где-то уголок, о котором ты мечтаешь и в котором живут твои светлые грезы... Ты, Деян, самый богатый из нас, ибо у тебя хоть что-то есть, а у нас?
Константин глубоко вздохнул и торопливо добавил;
— Да, чуть не забыл. Приходил мой брат, искал меня. Поехать, что ли?..
— Куда, учитель? — поднял голову Савва.
— К нему, в монастырь...
— А нам нельзя туда? — спросил Ангеларий.
— Савва пойдет со мной.
— А я? — спросил Горазд, поглаживая рыжую боре АУ-
— Нельзя, Горазд, тебе и Ангеларию пошлю известие, когда наступит время... А ты, отец, чего пригорюнился?
— Скажи старику, учитель: разве пускается в путь-дорогу замученная птица, если где-то там, на родине, ждет ее у старого гнезда хищный сокол?
— Я понимаю тебя, отец, — улыбнулся Константин. — Здесь ты уже свободен, но там, на родине — вряд ли. Там ты будешь снова париком[17] в имении государя, ведь твоя нива сейчас в чужих руках. Тогда ты станешь совсем бедным, ибо твоя долголетняя мечта, укреплявшая твою душу, сгорит в огне жестокой правды.
— Почему ты не берешь меня с собой?
Ученики радостно зашумели. Предложение старика было очень ко времени.
— Возьми его, учитель! — настаивал Савва. — Возьми его, он никогда и никуда не сможет уйти от недоли. Враг у таких, как он, везде: и в землях халифа, и в Болгарии, и здесь. Возьми его, учитель!
Константин подошел к столу с книгами и сказал, улыбаясь:
— Если поможете собрать книги, возьму...
10
Брегала привлекала князя Бориса своей особой красотой, отшельническими скитами, тишиной и покоем. В стороне, у крутого поворота реки, высилась каменная крепость бывшего византийского стратига Михаила, о котором хорошо отзывались здешние земледельцы и рабы. Борис унаследовал его дом, полки, уставленные древними книгами о святых и послушниках. Пергамент источал запах ладана и воска, на нем были изображения, написанные кармином и золотом, — вероятно, книги принадлежали когда-то монастырям, укрывавшимся неподалеку среди скал и лесов ущелья. Когда войска отца заняли эту землю, Борис выпросил ее у него. Он впервые просил отца, и его просьба была удовлетворена. Пресиян переуступил землю, выдав специальный хрисовул[18] о вечном владении — пока высятся горы и существует небо. Молодой князь полюбил эту землю. Целые дни проводил он в густых лесах, охотился, размышлял. Странная успокоительная сила исходила от камней, речных полуостровов, сельских белилен, где светловолосые славянки расстилали длинные ленты полотна. И небо, и лес, и окруженная холмами равнина излучали тепло, от которого виноград становился слаще меда. В стороне от крепости, на расстоянии одного пробега на коне, белели монастыри времен византийского стратига. Он был ктитором, и его изображение красовалось на стене в дальней часовне с маленькой церквушкой; около него собралась семья — властная жена, вся в жемчугах, и целый выводок детей. Первое посещение монастыря Борисом перепугало его обитателей. Князя встретили незнакомыми песнопениями; голоса звучали неумело, без надлежащей торжественности. Никто не знал намерений нового хозяина Брегалы, и потому все были робкими и как бы оцепеневшими. Только глухонемой оборванный монастырский служка кланялся безбоязненно, что-то мычал и все протягивал руку за милостыней. Борис бросил ему золотую монету, тот долго рассматривал ее на солнце, не забыл попробовать и на зуб. В благодарность служка побежал к груше, росшей посреди двора, собрал несколько плодов и преподнес их гостю. Лицо игумена потемнело, встречающие испуганно попятились — не обидится ли новый хозяин Брегалы, но его улыбка просветлила и их лица. Видно, неплохой человек, хоть и язычник. Улыбка выражала благой нрав... И они стали показывать ему, язычнику, белый монастырь, повели его вдоль стен, где на фресках был изображен путь веры Христовой, он услышал запах сальных свечей, ладана и особый запах, испускаемый пергаментами и толстыми книгами бывшего стратига.
