Уильям Бойд - Нутро любого человека
Второй состав играл с Аппингамом. Холодный, ледяной день, сильный восточный ветер. Я был запасным — бегал вдоль боковой линии, а во время перерыва подтаскивал игрокам дольки апельсинов. Полагаю, то, чего я достиг за несколько недолгих недель, достаточно необычно (даже Ящер с похвалой отозвался о моем „неслыханном спортивном рвении“), однако, как и всегда, преобладающая моя эмоция — разочарование. Хукер второго состава — это нелюдимый, светловолосый малый по фамилии ффорд — уверен, дай срок, я смогу занять его место: в ффорде нет ничего, даже близкого к моей напористости, моей безумной отваге. Однако, следом идет первый состав, в котором хукером состоит некто по фамилии Вандерпол — невысокий, жилистый, спортивный, — он еще и капитан нашей команды по сквошу. До конца триместра осталось всего несколько недель, и я не уверен, удастся ли мне продвинуться выше того положения, которое я занимаю теперь, удастся ли вытеснить настоящего спортсмена — я не уверен даже, что имеет смысл попытаться проделать это… Ужасная мысль: не таков ли удел всей предстоящей мне жизни? Каждый честолюбивый порыв приводит в тупик, каждая мечта оказывается мертворожденной? Хотя, если поразмыслить, чувства, которые я ныне испытываю, присущи любому разумному, обреченному на страдание человеческому существу за исключением очень и очень немногих: истинно одаренных — странных, редкостных гениев — ну и, разумеется, каждой на редкость везучей свиньи.
Пока писал это, мне пришло в голову, что Питер Скабиус прекраснейшим образом укладывается во вторую категорию. Он зашел так далеко, что назвал нам место, в котором мы сможем „засвидетельствовать поцелуй“. Согласно его уверениям, таковой состоится послезавтра, на верховой тропе, идущей по соседствующему с фермой лесу. Бен, между тем, расстроен не меньше моего: Дойг проникся к нему враждебными чувствами и настоял на том, чтобы их встречи происходили теперь не у миссис Кейтсби, а в доме приходского священника собора Св. Джеймса. Бен убежден, что это просто-напросто вид испытания, мысль Дойга (написанная, по словам Бена, на его физиономии) сводится к тому, что, если Бен действительно искренен, визиты в дом приходского священника не будут для него непосильными.
Х-Д сказал мне сегодня, что Ле-Мейн нашел меня „неуверенным в себе, но обладающим подспудным обаянием и интеллигентностью“. Полная чушь: более неточного описания моей персоны я и примыслить не могу.
26 февраля 1924
Мы с Беном встретились после второго чая и поспешили на место прославленного „засвидетельствованного поцелуя“. Питер был очень точен в указаниях, мы быстро отыскали низинную тропу — неподалеку от „Школьной фермы“, — а там и расколотый молнией дуб, и муравчатую лощинку слева от него. Мы спрятались ярдах в пятидесяти, на возвышении; плотные, безлиственные, все в гнусных колючках кусты хорошо укрывали нас. Сгорбясь под своими плащами, мы курили одну сигарету на двоих, гадая, как именно Питер приступит к эротическим поползновениям. Бен, с типичной для него предусмотрительностью, прихватил с собой театральный бинокль, чтобы можно было разглядеть все в подробностях. Мы с ним поговорили также и о наших испытаниях и, соответственно, о разочарованиях, сойдясь, впрочем, в том, что овчинка стоила выделки и что нам удалось, по крайней мере, оживить скучнейший, унылейший из триместров года. Миссис Кейтсби, оказывается, пригласила Бена на „чай с булочками“ — sans[14] Дойг, как интересно.
Прождав с полчаса, мы увидели идущих по тропке Питера с Тесс. Питер расстелил на траве свой плащ, они уселись спинами к расколотому дубу. Тесс вытащила пачку сигарет, они закурили — до нас доносились неразборчивые обрывки их разговора и довольно глубокий (довольно привлекательный) горловой смех Тесс. Вдруг просияло бледное солнце, и вся эта зимняя сцена окрасилась в тона скромной буколической идиллии. Некоторое время они продолжали беседу, — впрочем, оба, похоже, посерьезнели, поскольку смеха уже слышно не было, — а потом Тесс сбросила с плеч свой плащ и полезла за чем-то в карман Питера.
Как выяснилось, за носовым платком, и тут Бен, — глядевший в театральный бинокль, — прошептал: „Глазам не верю. Она расстегивает ему ширинку“.
Мы с Беном по очереди, пятисекундными урывками, наблюдали, как старательная Тесс окунает руку в ширинку Питера и извлекает оттуда его вялый, белесый пенис. Затем она обвязала свою добычу носовым платком и начала подбрасывать ее на ладони — вся процедура заняла секунд тридцать, не больше (Питер, зажмурившись, откинул назад голову). Когда все закончилось, лицо его выражало скорее изумление, чем восторг, затем — дело сделано — Тесс вручила ему платок, аккуратно сложенный в плотный, двухдюймовый квадратик, и Питер просто-напросто сунул его в карман своего плаща, не помедлив и не удостоив платок взглядом. Потом оба, улегшись на плащ, целовались — минут десять или около того, впрочем, мы с Беном дальше смотреть не стали: мы были слишком изумлены и слишком, согласились мы позже, обозлены. Обозлены из-за того, что назначили это испытание Скабиусу (могли бы и сами попробовать), из-за того, что победа далась ему без всяких, по-видимому, усилий, — а дополнительное вознаграждение, которое он только что на наших глазах получил, представлялось нам и вовсе клубничиной, добавленной к сливкам.
Мы ушли раньше их, пронизав сучковатый подлесок, а они между тем катались по плащу Питера, обжимаясь, целуясь и лаская друг дружку. И я, и Бен согласились с тем, что Скабиус — самый везучий сукин сын в нашей школе, не говоря уж обо всех Британских островах.
Позже. Во весь обед Питеру так и не удалось согнать с лица идиотскую улыбку. Он то и дело наклонялся к нам и шептал: „Она его трогала, правда, в руку брала“. Мы оба заплатили ему по причитающемуся победителю фунту, — что оставило меня до конца триместра на серьезной мели (придется занять у Бена). И тем не менее, мы с Беном решили продолжить наши испытания, не столько из энтузиазма, сколько для сохранения реноме. Тут не просто пари — во всей этой затее присутствует философическая непреложность и значительность. Когда мы покидали столовую, Питер сказал мне, что теперь он „определенно влюблен“ в Тесс. Даже мысль об этом представляется мне совершенно отвратительной.
29 февраля 1924
Бен вернулся со встречи с Дойгом в Глимптоне раньше времени и сообщил, что Дойг его выставил. Я напомнил ему, что мы договорились пройти наши испытания до конца. „Но Питер уже победил, — устало сказал Бен. — Я просто не вижу смысла сидеть и слушать, как этот греховодник разглагольствует об ангелах и непорочном зачатии“.
По правде сказать, трудно с ним не согласиться. Оказывается, Бен раз за разом возвращал разговор к приносимому священником обету безбрачия и к сложностям, связанным с его выполнением. В конце концов, Дойг вышел из себя и велел ему удалиться, — а Бен стал протестовать, говоря, что раз уж он чувствует в себе истинное призвание к священническому служению, то, значит, имеет полное право выяснить все связанные с таковым „за“ и „против“. Дойг же, по словам Бена, впал в пугающее остервенение и практически вышвырнул его из двери.
Как бы там ни было, я сказал Бену, что намерен, будь что будет, держаться до последнего, и поскольку ему теперь заняться нечем, он мог бы помочь мне: до конца триместра осталось всего несколько недель, а я еще не попал в первый состав, и уж тем более не сыграл за него так хорошо, чтобы получить поощрительную награду. Бен ответил, что на его взгляд я просто-напросто рехнулся, однако, если мне угодно продолжать, я могу рассчитывать на его полную и безоговорочную поддержку.
Воскресенье [2 марта 1924]
После мессы я попытался ускользнуть из церкви незамеченным, однако на паперти дорогу мне преградил Дойг.
— Что происходит, Маунтстюарт, — с нескрываемым бешенством осведомился он, — с вами и вашим еврейским другом?
— Вы как-то не очень милосердны, отче, — ответил я.
— Какую игру вы затеяли, мальчишка?
— Никакой игры мы не затевали.
— Дерьмовый пустомеля!
— Липинг, — сказал я, — абсолютно искренен в своем желании обратиться в нашу веру. Просто мне кажется, что вы его разочаровали. Я подумываю о том, чтобы написать епископу о вашей неспособности привлечь человека к вере…
Ну, в общем, тут он полез в бутылку и пригрозил нажаловаться на меня Ящеру. Я же продолжал сохранять на физиономии выражение благочестивое и праведное. Когда я рассказал об этом Бену и Питеру, оба поздравили меня с очередным недопотрясающим достижением. Все мы сошлись в том, что разговор получился преуморительный.
После этой ссоры, пока мы ждали на остановке автобуса, который отвезет нас обратно в Абби, мимо нас прошел под ручку с молодой женщиной — очень красивой — Хоулден-Доз. Я поздоровался, он смерил меня обычным сардоническим взглядом, однако с возлюбленной своей не познакомил. Я смотрел им, продолжавшим воскресную прогулку, вслед и думал о том, как странно видеть Х-Д в обществе женщины; я, почему-то, всегда считал его совершенно бесполым.
