Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 7, 2003
Ю. Бродский — исследователь истории Соловков, профессиональный фотограф, автор множества публикаций и первой в СССР «лагерной» экспозиции в Соловецком музее-заповеднике. Книга «Соловки. Двадцать лет Особого Назначения» впервые была опубликована на итальянском языке издательством La Casa di Matriona (Милан, 1998). То есть почти пять лет назад. Эта печальная книга, насыщенная документами, фрагментами воспоминаний и фотографиями, и заполняет почти целиком настоящий номер «Вышгорода».
Борис Голлер. Возвращение в Михайловское. Роман. — «Дружба народов», 2003, № 3, 4 <http://magazines.russ.ru/druzhba>
Понятно, снова о Пушкине. Залезаем в него и пишем как бы изнутри.
«Само течение времен открывалось ему в своей наготе и беспредельности. Века позади, века впереди… И в этом видении была такая жизнь, что он вздрогнул.
— Я хочу исповедаться, — сказал себе — но громко и отчетливо, словно бросая вызов. — Я хочу исповедаться — но только самому Богу!
И вдруг добавил — без всякой связи:
Бог — любовь! Для Татьяны любовь — это Бог! Письмо — исповедь!.. Исповедь!
И почти задохнулся — от счастья…
Над изодранным шатром в степи — вставала огромная луна».
Ну и прочее чтение в сердцах. Переработан огромный материал, имеется даже схолия. Подробно и тонко выписаны постельные эпизоды, пропитанные, вестимо, разнообразными экзистенциями.
Иоханнес де Грааф. Этика имморализма. Перевод, вступительная заметка, примечания Александра Оглоблина. — «Звезда», 2003, № 3 <http://magazines.russ.ru/zvezda>
Очерк голландского религиозного философа и гуманиста де Граафа (1911–1991) вышел в свет сорок три года тому назад и много раз издавался. «Этическими идеалами и основой этики были для И. де Граафа личность Христа и Нагорная проповедь, а материалом для разработки этического учения — окружающая его противоречивая действительность» (из предисловия).
«Заглавие этой книжки как будто содержит противоречие: имморализм означает отрицание всякой морали; как же можно говорить об „этике“ имморализма? Это все равно что сказать „богословие атеизма“. Ответ на этот вопрос дает приведенная выше цитата из М. Метерлинка: „Человек — существо настолько моральное, что, даже когда он отрицает всякую мораль, само это отрицание несет в себе зародыш новой морали“. <…> Под этикой имморализма мы будем понимать теоретическое обоснование практического отказа от традиционной морали, теоретический поход против ее устоев и авторитета. Мы увидим, что эта антиморальная этика — не одно сплошное отрицание, оно предлагает и кое-что позитивное» (из введения).
Джон Стюарт Дюррант. «Уж такова наша судьба…» Варшавские годы Д. В. Философова. — «Наше наследие», 2002, № 63–64.
Послеэмиграционная судьба соратника Гиппиус и Мережковского мало исследована. Между тем здесь (с приложением публикации писем) подробно и с обилием редких фотографий рассказывается о том, как «в Польше Философов сумел привлечь внимание и даже вызвать восхищение польской интеллигенции, которая засвидетельствовала его главенствующую роль в интеллектуальной жизни Варшавы в период между двумя войнами». У автора настоящего исследования хранится ныне архив Д. Ф. (Сент-Джонс, Канада), из писем особенно примечательна эпистолярная пощечина Борису Савинкову (1924), начавшему работать с красными и выманивающему эмигрантов в Россию для сотрудничества с режимом: «В глубине души Вы должны признать, что все Ваши так называемые „показания“ и „покаяния“ — сплошная литература, и притом очень плохая. Я не буду доказывать, как это делают уже многие, что Вы были всегда „подлецом“ и что от Вас всегда можно было ожидать „всего“. Не буду, подобно Вам, прибегать к „сенсационным“ разоблачениям дурного тона. Не буду, потому что с большевиками Вы боролись честно. И только тогда, когда силою вещей вам пришлось перейти на положение скромного эмигранта, Вы не выдержали. Авантюризм оказался сильнее вашего ума, воли, совести и чести. И Вы очертя голову кинулись в последнее предательство. Для меня Вы — мертвый лев…»
Инна Кабыш. Митька-космонавт. Стихи. — «Дружба народов», 2003, № 3.
Как же все-таки хороша Кабыш в этих своих маленьких поэмах: ясная, «мускулистая» в стихе, отчаянная и простодушная в изложении. Чувственная в интонации.
Элла Крылова. Стихи. — «Звезда», 2003, № 3.
Как хорошо, что мы так мало знаем,
огромной тайною окружены,
что нету телефонной связи с раем —
воскресшим наши дрязги не слышны.
Мы видим яркий сон и называем
Его своей земною жизнью, друг.
Когда проснемся мы — все станет раем.
Но тайны не убавится вокруг.
Дмитрий Кузьмин. План работ по исследованию внутрисловного переноса. — «Новое литературное обозрение», № 59 (2003, № 1).
Интересно соотнести этот многослойный, поражающий размахом систематизации труд с одним из недавних эссе Александра Кушнера об эксплуатации рифмы при разрыве слова.
Литература и война II. — «Новое литературное обозрение», № 58 (2002, № 6).
В исследовании Анны Бродски «„Лолита“ Набокова и послевоенное эмигрантское сознание», входящем в этот блок, читаем: «Это воистину шокирующий шедевр, — и ослепительный, но одновременно тревожный образ Гумберта Гумберта не поддается простой концептуализации». А какой? «Однако, по моему мнению, сила и глубина конфликтов, сформировавших Гумберта — его порочную жизнь и его блестящее искусство, — обретают смысл лишь в зловещем свете („зримой тьме“) (внимание! — П. К.) — Холокоста. <…> Лишь после того, как массовая бойня Второй мировой войны обнажила всю глубину и вездесущность человеческой способности ко злу, давнишний интерес Набокова к жестокости смог по-настоящему проявить себя».
Анатолий Найман. Все и каждый. Роман. — «Октябрь», 2003, № 1, 2 <http://magazines.russ.ru/October>
По-моему, это один из лучших романов писателя. Как всегда, скрупулезно прописанный, он содержит в себе как бы несколько зеркал-судеб, которые «скрепляют» отчетливая фигура главного героя — архитектора Андрея и не фантомная, но укрывающаяся за обыденным «величием» и «пошлостью» жизни всех и вся фигура его бывшей жены, по-евангельски названной Марфой. Не знаю, читая эту вещь, я понял ее как историю приближения-удаления к тому / от того, что люди религиозные именуют «воплощением». Главный персонаж — органическая частица своего времени, усвоенных нравов и морали — постепенно выходит из безусловного летаргического сна, свойственного миллионам соотечественников, а не только его «староноворусскому» окружению — кстати, состоящему отнюдь не из монстров, а из научившихся жить, в чем-то даже трогательных циничных господ. Выходит медленно, обрастая заслуженными потерями и приобретенным «вторым зрением». Вопрос: куда? К себе? К ступенькам, ведущим на предпоследнюю «строительную площадку» (еще не вполне осознаваемую), освоив которую он окажется перед лицом Господа?
Очень компактный и лиричный, роман кажется длинным из-за присутствия в нем эпической интонации. Во всяком случае, время в нем дышит не схемой, но пережитым и продолжающим переживаться опытом. Автор сочинения, как всегда, аптекарски точно навешивает событийную и «моральную» нагрузку на своих героев, среди которых со временем появляется и Анатолий Найман. Замечу, что в повествовании как-то особенно отсутствуют резкие краски, полярности и деления на. И не так уж много «узнаваемого». Кроме, пожалуй, боли, которая, к счастью, не торопится выступать вперед, охотно представляться читателю и брать его за пуговицу.
См. также: Анатолий Найман, «Б. Б. и др.». (Часть третья) — «Октябрь», 2002, № 3.
См. также: Анатолий Найман, «Сэр» — «Октябрь», 2000, № 11, 12; 2001, № 3.
Александр Нилин. Белая глина. — «Октябрь», 2003, № 2.
Публикуется проза сия под рубрикой «Нечаянные страницы». Несколько цитат, извиняюсь, вырванных из контекста.
«Как человек определенных занятий, но так и не определенной профессии, я пережил происшедшее со страной без особых мук. Меня никак не коснулась смена профессиональных приоритетов. Но и я в русле общих настроений нервничал из-за того, что в нашем обществе стираются привычные знаки, которые, вероятно, считал для себя ориентирами». «В моем возрасте винить за то, что не пробился, можно только одного себя. Но я и на седьмом десятке оправдываюсь, убеждая — кого только? — что не писательство интересовало меня вовсе, а литературная жизнь. Причем даже не участие в ней, что тоже — колоссальный (пусть и мартышкин по большей части) труд. А ее хроника с позиций стороннего наблюдателя. Люди из литературной среды наверняка бы удивились, узнай, что я, с ними чаще всего незнакомый, подолгу думаю едва ли не о каждом из них, держу в памяти подробности чужой жизни».
Неуютно как-то. Но эти подробности, видимо, для других, будущих страниц. Пока же главный герой сочинения (кроме эпохи и автора, разумеется) — прихотливый в обещаниях откачать из ямы дерьмо переделкинский ассенизатор Гиви, с которым автор «Периодики» тоже знаком, сталкивался. «И я на обратной дороге опять думаю, что, выполни Гиви свое обещание приехать к нам в ближайшие дни, все бы в моей жизни кардинально изменилось. Психоз? Наверное, психоз». Тут я некстати вспомнил о замысле Чуковского написать роман о Переделкине и назвать его «Разложение».
