Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 11, 2003
<…>Глубина основной мысли — вершковая.
Да, всякое дезертирство совершается не просто и притом непременно наказуется разложением души. Открытия тут нет. А исполнено тягуче, длинно, пейзанисто, малограмотно, некультурно.
Лишен ли автор таланта? Не знаю. Быть может, и не лишен. Иногда мелькает кое-где темперамент. Но бескультурье в языке (т. е. в мысли) полнейшее, смесь бюрократического с пейзанским… Посмотрю „Матеру“» (24 июля 1977 года).
Д. С. Самойлов — Л. К. Чуковской: «С высшей точки зрения Вы, как всегда, правы. Но мы живем в удивительное время, когда литература пребывает без высших понятий. Вместе с тем это не означает, что у нее нет высших целей.
Хотя Вы и сердитесь, я не жалею, что подвиг Вас на чтение Распутина. Он, пожалуй, самый талантливый из „деревенщиков“, и в нем виднее всего достоинства и недостатки этого литературного направления. Это литература „полународа“, как Вы правильно поняли. И она, может быть, не знает и не видит иного пути в формировании нравственности, кроме нравственной ретроспекции. Но жажда нравственности в ней истинная. И с этой точки зрения она правдива.
Для познания нашего времени ощущать эту литературу, по-моему, необходимо. Я много думал о „деревенской прозе“. Кое-что записал. И готов Вам перечитать свои заметки при встрече. <…> Часть Вашего письма — о Распутине — читал нескольким друзьям. Они в восторге» (август 1977 года).
Л. К. Чуковская — Д. С. Самойлову: «Читаю Белова „Кануны“. Прекрасная, поэтическая, страшная книга. О Трифонове этого не скажешь. Интеллигентское (аэропортовское) чтиво, без языка, без поэзии… Главное — очень скучно читать» (25–27 июня 1978 года).
Д. С. Самойлов — Л. К. Чуковской: «Верно Вы пишете, что это аэропортовщина. Но „Старик“ существует на фоне прозы совсем уже негодной. А читатель жаждет правды и пророчества (хоть полправды и четверть пророчества).
И потом, оказывается, есть нечто худшее — Катаев. Прочитал я его „Алмазный венец“. Это набор низкопробных сплетен, зависти, цинизма, восторга перед славой и сладкой жизнью. А завернуто все в такие обертки, что закачаешься. Это, конечно, на первый взгляд. Выручает ассоциативный метод и дешевые парадоксы. Но ведь клюют и на это. Говорят: очаровательно. Оказывается — все сенсации наши — дрянь. И Глазунов туда же. Его открыли писатели (в том числе Слуцкий). А он всех перекрыл» (июль 1978 года).
Л. К. Чуковская — Д. С. Самойлову: «Я решила ни в коем случае не читать двух книг: воспоминаний Ивинской и воспоминаний Катаева. (С меня хватит Н<адежды> Я<ковлевны> М<андельштам>.) Но читателям „интересно“» (26 июля 1978 г.).
«Насчет Катаева, кот<ор>ого Вы перечли, я считаю, что Ваше определение гениально. Я пыталась выразить свое чувство, но мне не удавалось. Я говорила: „Это очень талантливый мертвец“. Когда же я прочла Вами созданное определение: „И фраза у него хороша, и сюжет хорош, и фигуры видны, но читаешь и чувствуешь, что где-то у него в душе издохла мышь“, — я смеялась до слез, до судорог, сидя у себя в комнате одна. Какая у Вас точность удара!
У Пастернака же — и в его удачных и неудачных вещах — всегда благоухание. Благоухание — благоухание духа» (20 декабря 1982 года).
«<…> Эйдельмана я читать не могу. Он языка не знает, возраста слов не чувствует. Цитаты из документов начала XIX века совершенно противоречат одесскому жаргону самого автора. Книгу о тончайшем стилисте Лунине я не могла читать (вопреки восторгам „всех“). Эйд<ельман> прекрасный исследователь и ужасный писатель» (14 сентября 1981 года).
Д. С. Самойлов — Л. К. Чуковской: «<…> О корнях „Крокодила“ (первой, дореволюционной сказочной поэмы Корнея Чуковского. — П. К.) я думал. Там есть ритмические реминисценции (не думаю, чтобы прямые заимствования) каких-то строк, строф из второй половины XIX в. Но главная стихия — народная поэзия: считалки, прибаутки, „скоморошины“, частушки.
Выше, выше, выше,
Вот она на крыше…
Это считалка: „Дождик, дождик, пуще, дам тебе гущи…“ Ритмические источники „Крокодила“ те же, что и „Двенадцати“ Блока» (февраль 1979 года).
Друг о друге и о себе:
Д. С. Самойлов — Л. К. Чуковской: «Вы знаете, в чем мы с Вами схожи? В каждом из нас есть шампур. Только в Вас — штык острый и сияющий, а во мне шампур, на который нанизано мясо разного качества. И я его, по гаргантюэлевскому устройству, съедаю, и не без удовольствия. Зато мне совершенно чуждо покаяние. Формула „не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься“ — не моя. Я не считаю, что покаяние есть способ спасения. Я за грехи готов отвечать. А каяться не желаю. <…> Покаяние глубоко претит моему литературному вкусу» (июль 1979 года).
Л. К. Чуковская — Д. С. Самойлову: «О шампуре. Между мною и Вами, увы! сходства нет, и не по причине разного к<акого>-н<ибудь> отношения к разным периодам истории, а гораздо глубже и, я сказала бы, „физиологичнее“. Я — от природы, от рождения не люблю того, что условно называется „жизнь“. Не та или другая; не — то или другое десятилетие, или тот или иной возраст — а вообще. У меня к ней аппетита нету — и не было ни в 7, ни в 17, ни в 27 и т. д. Объясняется это, наверное, чем-нибудь очень простым — пороком сердца с детства, базедовой с 8 лет, tbc с юности, а потом нарастающей слепотой и т. д. Бессонницей. Гаргантюаизма ни грана. Маяковский, жалуясь, писал:
В детстве может на самом дне
Сносных найду 10 дней.
Нет, я 10 сносных не найду. Мне ближе фраза Достоевского (кот<орого> я не очень люблю): „Целая минута блаженства — да разве этого мало хотя бы и на всю жизнь человеческую“. Да, вот минуты счастья за 72 года — они набрались. Ими жива.
Покаяние я признаю, но не как профессию и не как литер<атурный> прием — а как момент душевной жизни, краткий и пронзительный. Когда же начинают нянчиться со своим покаянием — тоже не люблю» (9 августа 1979 года).
Д. С. Самойлов — Л. К. Чуковской: «Я привержен удовольствиям жизни, я жизнь люблю „физически“ гораздо больше, чем умом. В этом моя слабость, но это мое свойство, видимо, единственное, что позволяет мне считать себя поэтом. (По какому-то самому большому счету я себя поэтом не считаю — не хватает гениальности.)
Понимая эту мою слабость, я не лишен раскаяния и покаяния, но считаю это делом „унутренним“, не для форума и не для литературного текста. Для меня это не тема литературы. Тут я с Вами совершенно согласен» (август 1979 года).
Л. К. Чуковская — Д. С. Самойлову: «По поводу Вас и старости. Мне кажется, старость не опасна людям, привыкшим к труду. Именно привыкшим, не то что „трудолюбивым“. Мне, например, до тошноты надоело работать. И нужда меня не гонит, у меня ведь иждивенцев нет. А вот ведь — труд — единственная оставшаяся у меня способность (потребность). И это спасает. А это просто привычка» (7 ноября 1982 года).
«Вот уже второй раз я НЕ делаю то, что должна и чего хочу. Я не поехала в Л<енингра>д на открытие доски КИ на нашем доме — там, где Корней Иванович, я и все мы жили 20 лет.
Вот это и есть главное настоящее унижение старости, милый друг, — не делаешь ни для себя, ни для других того, что должно, и того, что хочешь. Что сознаешь должным и желанным» (6 октября 1983 года).
Вспоминаю, что последнее, печально-предсмертное, письмо Самойлова вскоре после его кончины напечатали в перестроечном «Огоньке». В этом письме собеседник Лидии Чуковской сообщает, в частности, о скором таллинском вечере памяти Пастернака. Во время этого действа ему и предстояло умереть. А начинает он свое послание с грустно-пророческого: «Хочется иногда пожаловаться кому-нибудь старшему. Но старших почти нет. Один только Бог. А молодым тоже хочется старшего. Вот и пишут мне, приезжают. Насчет стихов я им что-то могу сказать. А им знать хочется — как жить. Да я откуда знаю? Трудно радоваться тому, что „нас призвали всеблагие, как собеседников на пир“…» (10 февраля 1990 года).
Сейчас, когда я составляю этот обзор, вероятно, уже вышла весьма объемистая книга (155 писем с комментариями) и умножилось количество откликов на эти письма, опубликованные в pendant недавно изданному тому переписки Л. К. Ч. с отцом (М., «Новое литературное обозрение», 2003). Из уже появившихся откликов см., например: Андрей Немзер, «Такие разные люди. Лидия Чуковская и ее корреспонденты» — «Время новостей», 2003, № 125, 11 июля <http://www.vremya.ru>.
А. И. Спиридович. Охрана и антисемитизм в дореволюционной России. Публикация Дж. Дейли. — «Вопросы истории», 2003, № 8.
Нет-нет, сегодняшнему студенту-историку не понять, какое садистическое наслаждение испытываешь от такого вот зачина публикации: «Автор публикуемой записки А. И. Спиридович был одним из выдающихся жандармских офицеров царствования Николая II».
Из предисловия профессора Иллинойского университета: «Ранее не публиковавшиеся очерки Спиридовича о дореволюционном антисемитизме направлены на доказательство того, что высшая администрация и полицейские чины в России, как правило, не были антисемитами и что они прилагали значительные усилия, чтобы защитить евреев от стихийных проявлений вражды <…> Невозможно определить точно, когда были написаны эти очерки. По-видимому, Спиридович писал их в Париже в то время, когда Гитлер уже пришел к власти и развязал мировую войну; автору важно было показать, что волна антисемитизма, захватившая Европу, не была порождена ни царским двором, ни вообще русской бюрократией». Документ изготовлен как внятное повествование и, несмотря на множество фактов и фамилий, местами обнаруживает в себе (сам автор этого явно не ведает) изрядную дозу юмора.
