Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 11, 2003
Если, как подчеркивает Г. П., они с А. С. так «несовместимы по складу ума, по складу характера», то к кому обращено это мнение? Во многом, получается, — к именно не понявшему его (и соответственно выходит — всей тонкости «еврейского вопроса») Солженицыну. Но, прошу прощения, понимает ли — для себя — автор мнения, почему писатель взялся за очевидно неблагодарную книгу, в которой он, при всех замечаниях Г. П., «безусловно пытается быть объективным»? Честно говоря, хотелось бы узнать мнение и об этом.
См. также: Валерий Каджая, «Еврейский синдром советской пропаганды. И до какой степени верен оказался ему Александр Солженицын» — «НГ Ex libris», 2003, № 29, 21 августа <http://exlibris.ng.ru>; «О евреях пишут все, но только Солженицын — так, что всех задевает» (из редакционной врезки).
Мария Ремизова. …Или ждать нам другого? — «Дружба народов», 2003, № 6.
Публикуется в блоке, названном «Между „верую!“ и „не верю!“. Современная русская проза в поисках Бога».
Разбираются многие сочинения последнего времени — от шаровского «Воскрешения Лазаря» до бабаяновского «Канона отца Михаила». «Напоследок остается отметить, что современная проза вырвалась-таки из крепких объятий замкнутого в своей материальности мира. И худо-бедно начала карабкаться по вертикали — вниз или вверх, уж кому как отпущено. Парадоксально, но на поверку выходит, что более чем вековой атеизм (мало кто возьмется спорить, что уже конец XIX века — эпоха богоотрицания, во всяком случае, с точки зрения догматического христианства) накопил на отечественной почве большое количество претензий к не чему иному, как к Всевышнему (включая разные Его ипостаси и в разных конфессиональных прочтениях)».
Примечателен финал статьи: «Что можно написать без любви?..» Это, я так понимаю, о тех, кто написал свой роман-рассказ-повесть непонятно зачем.
Геннадий Русаков. Как страстен этот мир, как солью саднит губы! Из книги «Стихи Татьяне». — «Дружба народов», 2003, № 8.
26 стихотворений. Оказывается, я очень соскучился по такому Русакову, снова вызывающему в памяти его давнюю, крепко любимую мной книгу «Время птицы» (1985).
Жизнь ты, жизнь, золотое сечение,
Горностаевых молей края,
Перестиранных листьев свечение…
Неужели ты вправду моя?
Дай-ка я тебя просто потрогаю,
Хоть рукой по тебе проведу.
Ишь какая ты фря длинноногая!
Все веснушки торчат на виду.
Или раньше заботы их застили?
До сих пор на душе волдыри…
Помнишь, как мы на время глазастили?
А теперь ты одна досмотри.
Пролетай, задевая мысочками
(я лишь зритель из первых рядов),
чтоб пропахнуть липучими почками
и касаток сгонять с проводов,
в дождь греметь безразмерными ботами,
зажимать мое сердце в горсти…
…На бессмертие мы наработали.
Нам теперь бы на быт наскрести.
См. также: Геннадий Русаков, «Стихи Татьяне» — «Знамя», 2003, № 8 <http://magazines.russ.ru/znamia>.
Давид Самойлов, Лидия Чуковская. «Мы живем в эпоху результатов…» Переписка. Подготовка текста, публикация и примечания Г. И. Медведевой-Самойловой, Е. Ц. Чуковской и Ж. О. Хавкиной. — «Знамя», 2003, № 5, 6, 7 <http://magazines.russ.ru/znamia>.
Эта переписка длилась почти двадцать лет — с начала 70-х и до смерти одного из собеседников, до 1990 года. Их объединяли любовь к словесности, общественные убеждения, взаимный интерес к сочинениям друг друга, общие близкие друзья и дальние знакомые, наконец, эпоха, в которой обоим выпало жить. Разъединяли, точнее, обостряли их отношения — некоторые несовпадения вкусов и пристрастий, несхожесть в восприятии себя (в жизни и в процессе работы) и еще, пожалуй, разное отношение к такому (безусловному для Лидии Чуковской) человеку и писателю, как Александр Солженицын.
Люди и события, составляющие важный душевный «фон» их жизненных судеб, непрерывно «переходят» из письма в письмо, по нескольку раз переживаются и проживаются в себе и к концу обмена посланиями превращаются в переживаемые сообща трагедии и победы. Из людей назову: поэта, переводчика, литературоведа и друга обоих корреспондентов Анатолия Якобсона (бесконечная боль Чуковской и Самойлова), писателей Льва Копелева и Л. Пантелеева, А. Д. Сахарова. Из локальных событий, «выпирающих» из декораций времени, — нелегкую судьбу самодеятельного дома-музея в Переделкине, созданного Л. К. Чуковской… Отмечу также, что в двух письмах Чуковской присутствует трагически-исчерпывающий портрет хозяина этого дома — Корнея Чуковского.
И само собой, временами явственно чувствуется понимание незримого присутствия перлюстраторов. Впрочем, о них оба собеседника задумываются, кажется, лишь когда появляется возможность опасного для другого, не для себя.
Вот некоторые темы, которые (весьма условно, конечно) можно «выбрать» из их эпистолярных бесед.
О творчестве друг друга:
Д. С. Самойлов — Л. К. Чуковской: «Никто из известных мне в наше время писателей не обладает лучшей „художественной памятью“. Я думаю, что Вы не рассердитесь, — но у меня ощущение, что Вы пишете все прекраснее — свободнее. Хотелось бы, чтобы это продолжалось и максимальное число лиц было изображено Вами с той же мерой личного переживания и с доброжелательной беспощадностью — так, как написана книга о Корнее Ивановиче („Памяти детства“; впервые по-русски была издана за границей. — П. К.)» (26 июня 1972 года).
Л. К. Чуковская — Д. С. Самойлову: «„Постепенно становится мной“ — стихи Ваши давно уже стали мной, и я, перелистывая книгу, вспоминаю не только их, а где, когда, от кого, при ком услышали звук. Вот этот. И вот тот» (2 февраля 1973 года).
«А „Стареющий Дон Жуан“ — нет, не нравится мне. Просто очень чужая мне мысль, а стихи верно хорошие. Не знаю. У меня нет способности чувствовать старость» (11 июня 1976 года).
Д. С. Самойлов — Л. К. Чуковской: «И проза и стихи (ее, Л. К. Чуковской. — П. К.) производят огромное впечатление, сумма которого — художественность. Это литература особого рода. Ее можно назвать — поэзия личности. Ибо с личности здесь все начинается и ею кончается. Вы скажете, что в любой отрасли художества все начинается с личности. Это верно. Но обычно личность — начало, от нее идут лучи в разные стороны. У Вас — кольцо. Может быть, так можно сказать (с точки зрения читателя): обычно в персонажах или героях произведения ищешь сперва себя, потом автора. У Вас ищешь только Вас. У Вас во всем, во всей ткани прозы и стихов — автор и авторство. Вы — нечто противоположное фольклору» (27 ноября 1978 года).
Л. К. Чуковская — Д. С. Самойлову: «<…> „Беатриче“ — чудо. И как хорошо мне было вдруг, среди бестолкового, бесконечного, больного и тревожного дня (выслушав по телефону очередную распространяемую клевету: „наследники Чуковского цепляются за дачу из корыстных побуждений“), — каким благом был для меня этот внезапный поток — не знаю, как определить, чего — этот благодатный ливень! И как же Вы, дорогой Давид Самойлович, можете не ощущать счастья, создав такие стихи? Правда, счастливыми их не назовешь. Они — плод отчаянья. Но это то отчаяние, которое излучает свет» (23 декабря 1985 года).
О других литераторах и чужих сочинениях:
Л. К. Чуковская — Д. С. Самойлову: «Вы мне рекомендовали [Валентина] Распутина. Мне многие рекомендовали Распутина, но именно Ваше слово подвигло меня на чтение. Правда, „Матеру“ мне не достали. Но „Живи и помни“ я — из-за Вас! — одолела. Жива осталась, помнить не буду. Да ведь это морковный кофе, фальшивка, с приправой дешевой достоевщины, неужели Вам это нравится? Я никогда не была на Ангаре, но чуть не на каждой странице мне хотелось кричать: „Не верю! не верю!“ — по Станиславскому.
Разговоры баб совершенно на уровне панферовских „Давайте-ка, бабоньки, подмогнем нашим мужикам“. Ну, ему известно, что в Сибири вместо „что“ говорят „чо“ и вместо „забора“ — „заплот“; он и вставляет. А синтаксис вялый, безмускульный, боборыкинский. „Переживаниям“ Настены нет конца и краю; читаешь через абзац, через страницу, через главу; все ждешь, когда она прямо скажет: „Ох, бабоньки, я так переживаю“. Нет ведь, тянется тягомотина верстами, хотя схема и конец заданы с первого звука. Пейзане ломаются на сцене с фальшивыми монологами. Узнав, что жена забеременела, муж произносит длинный монолог на тему: „Это ж кровь моя дальше пошла“. И Вы — верите? Он долго развивает эту тему: жил до сих пор зря, а теперь „кровь моя дальше пошла“.
<…>Глубина основной мысли — вершковая.
Да, всякое дезертирство совершается не просто и притом непременно наказуется разложением души. Открытия тут нет. А исполнено тягуче, длинно, пейзанисто, малограмотно, некультурно.
Лишен ли автор таланта? Не знаю. Быть может, и не лишен. Иногда мелькает кое-где темперамент. Но бескультурье в языке (т. е. в мысли) полнейшее, смесь бюрократического с пейзанским… Посмотрю „Матеру“» (24 июля 1977 года).
