Жоржи Амаду - Большая Засада
Ванже сбил с ног порыв ветра, и она упала в грязь, не догнав Каштора. Она умоляла его уважать смерть, чтить ее неизбежность. Появилась Бернарда и помогла ей подняться. Вихрем, будто дьявольские копыта были у нее на ногах, бежала Корока. На небе видения растворялись в обрывках облаков. Сначала несчастье — потом позор.
Фадул, едва успев натянуть брюки, побежал, чтобы обогнать кузнеца и помешать ему. Он кричал:
— Тисау, ты что, с ума сошел?
Каштор Абдуим не остановился, но и не ускорил шаг: продолжал идти как и шел. Это не был кузнец Тисау, хороший парень, которого все уважают. Это была душа из другого мира. Он прорычал бесцветным, страшным голосом:
— Прочь!
Вокруг него сжимался круг — народ хотел помешать святотатству. Турок подошел ближе всех, круг замкнулся.
— Пойдем оденем ее, положим в гамак, похороним.
— Прочь!
В глазах нефа была смертная пустота — Тисау попытался вырваться, но наткнулся на Фадула. А вокруг стоял народ, готовый вмешаться: бессильный против лихорадки, он не мог позволить свершиться позору.
Фадул поднял огромную руку, сжал кулак и запустил деревянным башмаком, прежде чем народ побежит вперед и станет поздно. Ванже, Бернарда и Лия подняли тело. Тисау встал, чтобы убить и умереть, но прямо перед ним выросла Корока — мать жизни:
— Несчастный, ты забыл, что у тебя есть сын, которого нужно растить?
В Большую Засаду приходит рейзаду[99] сии Леокадии и просит у народа разрешения танцевать: «Киларио! Килариа!»[100]
Каштор Абдуим был погружен в работу — ставил новую подкову кобыле Имперафице, любимой верховой лошади полковника Робуштиану де Араужу. Это дело тонкое, поскольку у Императрицы, помимо пугливого нрава, были еще и хрупкие копыта. И в это время радостный и неожиданный лай Гонимого Духа привлек его внимание. Собака навострила уши, встала, помахивая хвостом, и быстро побежала навстречу пришедшему. Привязанный к хозяину, пес все свои нежности оставлял для него, он не привык бегать и скакать вокруг незнакомцев. Летним вечером красно-желтое мерцание, подобное языкам пламени, обжигало небо над Большой Засадой.
Вручив Эду ногу животного, чтобы парнишка закончил дело долотом, Тисау пригляделся и различил человеческий силуэт, стоявший против света, оттененный заходящим солнцем. В сознании кузнеца пронеслась мгновенная, абсурдная мысль: наконец прояснится тайна, окружавшая появление Гонимого Духа в Большой Засаде. По прошествии стольких лет кто-то пожаловал за ним — может быть, хотел забрать его обратно.
Неясный женский профиль, окутанный светом и пылью. Фигура склонилась, бросила на пол дорожный узелок, чтобы ответить на ласку пса. В этот самый момент, не глядя на ее черты и на контуры тела, негр понял, кто пришел, — это могла быть только она и больше никто. С тех пор как она оставила Большую Засаду, от нее не было никаких вестей. Тисау остановился в ожидании, не выказывая никакой реакции — он был мертвым внутри, живым только внешне. По крайней мере так говорили в селении: настоящей несчастной душой в кузнице был он, а вовсе не пес.
Легкий шаг, стройное тело, покачивающиеся бедра — Эпифания подошла, лицо ее было серьезно. Повадки ее стали скромнее, она уже не создавала вокруг себя суматоху, не скалила зубы, не кокетничала направо и налево. Ничего общего с той капризной и скандальной нахалкой, которая кружила головы мужчинам и смущала покой. Она остановилась перед Тисау с узелком в руках, вокруг нее прыгала собака:
— Я пришла, чтобы присматривать за ребенком. Я исчезла, потому что жила с мужчиной. Три дня назад мне повстречался Кожме и обо всем рассказал. Меня охватила тоска.
Голос ясный и твердый:
— Где он, мой ребенок? Я не уйду, даже если ты прикажешь.
Не ожидая ответа, она прошла в кузницу и дальше, в глубь дома, в сопровождении Гонимого Духа. Обливаясь кровью, солнце тонуло в реке.
2Вместе с внучкой Аракати, чье пятнадцатилетие они не праздновали из-за лихорадки, свирепствовавшей зимой, сиа Леокадия прошла пол-лиги, которые отделяли плантации выходцев из Эштансии от посадок семьи Ванже. Она была хорошим ходоком, несмотря на бремя возраста, согнувшее ее спину, и девочка должна была поторапливаться, чтобы поспевать за ней.
Они разговаривали о вещах, необычных в этих краях: обсуждали костюмы пастушек — звездных пастушек, как становилось ясно из разговора, — говорили о персонажах, чьи имена и титулы звучали странно и притягательно: Госпожа Богиня, Дикий Зверь, Кабоклу Гоштозинью.[101] Эти и другие удивительные существа, помимо прекрасных пастушек из вертепа, скоро пройдут среди зарослей Большой Засады, как того хочет сиа Леокадия. Началось лето, ливни очистили небо, прополоскали солнце, настали дни хорошие и жаркие, и сердца возрадовались. Сиа Леокадия пошла к соседям скорее из вежливости: хотела спросить их мнение, — но решение было принято и никто не мог заставить ее отступить.
Так она сказала своему клану:
— В этом году мы точно устроим рейзаду на улице!
Глубокими глазами — двумя впадинами на морщинистом лице — она буравила родственников и свойственников, чтобы увидеть реакцию каждого из них. Донинья, жена Вавы, опустила глаза, а Синья отвела взгляд, но никто и слова против не сказал. Зять Амансиу, конечно, не мог не встрять, считая себя остроумным:
— А где вы тут улицу увидели?
— Значит, будем танцевать на той стороне.
«На той стороне» могло обозначать любой из двух берегов — тот, где стояли дома, или тот, где простирались плантации, — в зависимости от того, где находился говоривший. Амансиу продолжал все в той же манере:
— А на той стороне есть улица? Вы думаете, что мы все еще живем в Эштансии?
— Мы жили на плантации рядом с Эштансией, а сейчас живем рядом с Большой Засадой. Я знаю, что разница есть, нет нужды мне об этом говорить. Что-то здесь лучше, что-то хуже. Улица хуже, а земля лучше. Когда мы пришли сюда, то с собой принесли не только тело. Рейзаду пришел вместе с нами, мы принесли его на своем горбу. И сейчас мы будем танцевать для здешнего народа, хочешь ты этого или нет. — Она обращалась только к зятю или ко всем родичам разом? — Если ты против, можешь не участвовать, я найду другого Жарагуа. Никто не обязан. Все по желанию.
— Да я разве против? Я и не говорил ничего. Тут вы решаете.
Решала она — матриарх. Ее решения не обсуждались, а что до Амансиу, то никто не любит рейзаду больше, чем он. В образе Жарагуа он был лучшим из лучших — страшный и ужасный Дикий Зверь. Он просто так говорил, это была пустая болтовня, — есть такие люди, что болтают, только чтобы поболтать. Сиа Леокадия закрыла тему, прежде чем кто-то из женщин — Донинья, Синья или какая-нибудь другая дура — не вспомнила про покойных: «Да тут ведь народ с ума сойдет. Ты об этом подумала?»
В прошлом году, когда они только обосновались в Большой Засаде, о рейзаду и подумать нельзя было. В Эштансии в течение более сорока лет рейзаду сии Леокадии — рейзаду с плантации — оспаривал пальму первенства у городских представлений. Он был не самым богатым, не самым многолюдным, но самым веселым и душевным. В пышности и великолепии никто бы не осмелился соревноваться с рейзаду семьи Аленкар, у которой, помимо богатства, была еще начитанность и образованность. Дона Аглаэ и сеу Аленкарзинью целый год репетировали и даже по книгам сверяли каждый шаг и каждый стих, чтобы точно следовать сюжету и танцу. И даже так, соревнуясь с богатством и знаниями, рейзаду сии Леокадии смотрелся что надо: когда они появлялись на входе в город, зажигали фонари пастушек и Госпожа Богиня брала в руки знамя, народ сбегался, приветствуя их аплодисментами и криками «ура», и так они шли до главной площади. Сиа Леокадия надевала туфли и втыкала в седые волосы гребень.
По пути бабка и внучка говорили о рейзаду. В Большой Засаде он не мог проявляться таким же образом, как в Эштансии: здесь ничего не было, даже большого барабана, который казался совершенно необходим, — придется им довольствоваться гармонью и кавакинью. Где площади, где широкие улицы, освещенные керосиновыми фонарями, особняки и дома, в которых спереди два зала — в одном стоит вертеп, а в другом — танцуют и сидят за столами, накрытые для пастушек и артистов? В Эштансии празднования начинались с ночной рождественской службы и продолжались до дня Богоявления: на подмостках оркестр играл военные марши и шоте, на каждом углу были танцы. Но когда поля, на которых они работали, оказались заняты зеленеющими посадками сахарного тростника, Эштансия осталась на другом краю света. В Большой Засаде ни керосиновых светильников, ни колониальных особняков, ни домов с двумя залами, ни вертепов. Три с половиной десятка жителей помимо проституток-бродяжек, погонщиков, ночующих в сарае, да батраков, приходящих с соседних плантаций на ярмарку и чтобы утешить «горлицу». Но от этого рейзаду сии Леокадии не будет менее причудливым и воодушевленным.
