Дуглас Кеннеди - Момент
Потрясение, от которого я так и не оправилась, глубокая тоска и злость по-прежнему жили во мне, оставаясь мрачными спутниками моего существования.
Когда встал вопрос о поиске подходящей квартиры, фрау Людвиг с неудовольствием восприняла мою настойчивую просьбу подыскать что-нибудь в Кройцберге, как можно ближе к Стене, — она знала, почему я так стремлюсь туда.
«Может, не стоит селиться так близко к Йоханнесу?» — осторожно спросила она.
«Мне необходимо быть рядом с ним».
«Но это значит, что твоя рана останется открытой».
«Неужели вы действительно думаете, что она когда-нибудь затянется?»
«Как мать… думаю, что никогда. Но как человек, который заботится о тебе, скажу, что со временем ты как-то приспособишься ко всему этому».
«Нет, никогда».
Прошел год, но рана не затянулась. Любовь, которую я испытываю к тебе, Томас, любовь, которую даешь мне ты, наша любовь, конечно, изменила мою жизнь. И я только сейчас начинаю понимать, что счастье возвращается ко мне. До тебя единственной радостью в моей жизни был Йоханнес. Как бы я ни старалась уговаривать себя, пытаться примириться с тем, что он для меня потерян, что я никогда не увижу его и буду до конца своих дней оплакивать его, словно он умер, я все равно не могу принять эту реальность. Она ходит за мной по пятам, словно призрак. Я знаю, что так будет всегда. Вот почему, ради твоего же блага, будет лучше, если ты уйдешь от всего этого, оставишь меня. Потому что до тех пор, пока мой сын воспитывается в этой чудовищной стране, чужими людьми — которым в награду за их грязную работу во славу режима подарили моего сына, — душа моя останется искалеченной, и жизнь со мной будет невыносимой. Поэтому прошу тебя, Томас, уходи прямо сейчас. Убереги себя от этого кошмара. Спаси себя от меня.
Глава восьмая
Когда Петра замолчала, я встал и крепко прижал ее к себе. Но ее реакция на эти объятия, на мою попытку утешения расстроила меня. Она была вялой и безразличной, словно вместе с воспоминаниями из нее утекла жизнь. Несмотря на это, я обнял ее еще крепче и сказал:
— Когда ты пришла сюда в ту нашу первую ночь, ты попросила никогда не отпускать тебя. Я обещал, что так и будет. И от этого обещания не отступлюсь, тем более после всего, что ты мне рассказала.
— Ты серьезно?
— Ты сама знаешь, что да. Так же как знаешь и то, что ради тебя, ради нас я готов на все.
— Нас, — повторила она за мной, осторожно произнося это слово, будто оно было для нее незнакомым или, хуже того, запретным. — Я так этого хочу. Но…
— Я не принимаю слова «нет». То, через что ты прошла, что пережила, могло бы сломать многих. Но тебя не сломало. Теперь, вместе, у нас есть реальный шанс стать счастливыми. Это наш шанс на счастье…
— Но разве я могу быть счастливой без Йоханнеса?
— Ты родишь еще одного ребенка. Нашего.
— Но это не вернет мне Йоханнеса. Не заглушит мою боль.
— Верно, но ты снова станешь матерью.
— Ты действительно этого хочешь, Томас? Ты, привыкший к свободной жизни, привыкший бродить по свету, вечный странник. Вряд ли ты захочешь менять подгузники или заниматься домашним хозяйством.
— Я хочу этого, хочу для тебя, хочу для нас. И да, я хочу от тебя ребенка.
— Пожалуйста, только не говори это лишь для того, чтобы утешить меня.
— Я говорю это, потому что так думаю. И потому что я тоже сделаю все от меня зависящее, чтобы вернуть Йоханнеса.
— Ты неисправимый романтик, Томас. Герр Ульман был прав, когда сказал мне год назад — с этими людьми невозможно договариваться.
— Но они же выпустили тебя.
— Потому что им нужно было вернуть Клауса Меттеля, высокопоставленного офицера БНД, который работал на Штази. Он был таким важным уловом для западных немцев, что они смогли обменять его на трех восточногерманских диссидентов и меня. Я понадобилась им только для того, чтобы собрать максимум информации о Штенхаммере и его методах ведения допросов. Он сломал многих из их людей. И я смогла предоставить исчерпывающую информацию о приемах, которыми он выбивал показания из своих жертв.
— Но тебя же он не сломал.
— Я не сказала ему ничего из того, что он хотел узнать. Но все равно он сломал меня. Также, как они сломали Юдит.
— Но она предала тебя. Сдала с потрохами.
— Пять месяцев назад я получила от нее письмо. Его тайно переправила ее двоюродная сестра, она преподает в Тюбингене и навещала Юдит в Восточном Берлине. Из письма я узнала, что Юдит провела всего несколько недель в психушке, где ее лечили электрошоком, и это, как она сказала, притупило ее сознание. «Лечение сняло остроту той страшной боли, которая терзала меня из-за того, что я предала тебя, предала нашу дружбу. Знаешь, я даже благодарна им за это, потому что доносить на тебя день за днем было невыносимо. После того как тебя арестовали и забрали Йоханнеса, я просто не хотела жить. Мой „нервный срыв“ — это была официальная версия, поскольку в „демократической“ стране люди слишком счастливы, чтобы помышлять о самоубийстве, — на самом деле был попыткой суицида. Я открыла газ, сунула голову в духовку и отключилась… но меня нашла соседка». Юдит призналась, что ее шантажировали «секретом», который она страшно боялась раскрыть. И, поскольку она преподавала живопись в школе, она была уверена, что разоблачение ее лесбийской связи для нее будет означать конец карьеры. Юдит написала, что не пытается искать оправдания своему поступку и не просит моего прощения, потому что считает, что такое простить невозможно. Но она хотела, чтобы я знала: утром, в день моего ареста, она забежала ко мне домой и забрала несколько фотоальбомов и письма, прежде чем пришли люди из Штази и перевернули квартиру вверх дном. Если вдруг у меня появится возможность каким-то образом забрать их у нее…
— А что это были за фотографии?
— Моих родителей, моего детства, моих друзей из Пренцлауэр-Берга. Но главное, там были фотографии Йоханнеса, которые я сделала в тот первый и единственный год, когда мы были вместе.
— А Юдит снова преподает?
— Нет, она на инвалидности. Насколько я поняла из письма, она безвылазно сидит дома, в своей маленькой квартирке. Ее муж ушел к другой женщине, пока она была в лечебнице.
— Так что, если я загляну к ней и скажу, что пришел за фотографиями?..
Петра испуганно посмотрела на меня:
— Но тебя могут арестовать, посадить в тюрьму!
— За что? За пару альбомов с семейными фотографиями?
— Они найдут причину для ареста. Это слишком опасно, слишком рискованно.
