Ирина Дедюхова - Время гарпий
— Вам что, Антон Борисович, про мои любовные истории рассказать? — насмешливо поинтересовался зять. — Так бы прямо и спросили! Но вам-то это зачем? Вам что, Дашка пожаловалась?
— Н-нет, — нерешительно сказал Антон Борисович, вспомнив, как дочь неоднократно плакала в ванной. — А у тебя так много любовных историй?
— Я же мальчик, мужчина, — самодовольно ответил муж дочери. — У мальчика, мужчины они всегда есть.
— Да я не в этом смысле, — уточнил Антон Борисович. — Я в смысле их количества.
— О-го-го! — рассмеялся зять. — У меня их столько было… всех и не упомнишь. Я же только официально женат второй раз…
— А кто избранницы? — осмелился робко поинтересоваться его тесть.
— Да ладно, не хочу об этом, — оборвал разговор «по душам» зять и нахмурился так, что Антон Борисович поспешил сменить тему.
— А у тебя есть друг? Настоящий, — спросил он, на минуту задумавшись, а есть ли у него самого настоящие друзья.
Конечно, он рассчитывал, что зять скажет, что его Даша приходится ему хотя бы настоящим другом, а уж после, оттолкнувшись как-то от этого минимума, можно было бы перейти к оптимистической мысли о том, что надо бы как-то более приемлемым образом устроить семейные отношения, хотя бы поставив штамп в паспорте.
— Есть, — испытующе глядя на него, ответил зять. — Это человек, которого я люблю, ради которого готов ночью проснуться, сорваться куда надо, делать то, что вообще не умею, короче, пойти за ним в огонь и воду. Это другая женщина, о которой вы не знаете.
Он назвал настолько известное имя, что его слышал даже далекий от балета Антон Борисович, с изумлением понимая, что его зять — действительно известный танцовщик. До него дошло, что если со стороны зятя и был расчет в браке с его дочерью, то и она на многое рассчитывала, поставив целью добиться расположения этого красивого, но весьма ограниченного и самовлюбленного человека. Он вспомнил давний вечер ее несостоявшегося триумфа, с горечью осознавая, что своим «гражданским» замужеством Даша пыталась преодолеть условия «низкого старта» в балете, которые никак от нее не зависели.
— Я ее безумно люблю как человека и как профессионала, — продолжал его зять. — У нее огромные связи во всем мире, множество учеников… если вы понимаете, о чем я говорю.
— А ты не боишься, что в театре тебя не поймут… другие д-друзья? — в замешательстве поинтересовался Антон Борисович.
— В театре все знают, что я резкий на язык, говорю, что думаю, — презрительно парировал зять. — И вообще, если бы я не умел мудро относиться к своей карьере, понимать, что такое театр, я бы никогда ничего не достиг. Никогда! Поэтому не стоит вам интересоваться моей личной жизнью, у меня там все работает только на мою карьеру. И… я ненавижу балет!
— Что?! — поперхнулся Антон Борисович. — Ты с ума сошел?
— Да, да! Ненавижу, — подтвердил зять. — Потому что это не мужская профессия. Потому что это не занятие для мужика, потому что оно обделяет. Потому что я не могу нормально прийти с работы, выпить пива, заняться нормальной половой жизнью, пойти на рыбалку, сделать что-то, чтобы получить удовольствие от жизни, а не от геморроя, который меня окружает. Не могу!
— Я думал, что это тебе нравится, — растеряно проговорил Антон Борисович. — Жизнь в искусстве и все такое… Мне казалось, что это куда более нормальная жизнь, радовался даже за всех вас. Ну, что вы вне нашего погорелого театра. Но почему тыто свою жизнь не считаешь нормальной?
— Я вам повторяю, я — мужчина! — упрямо сказал зять. — Но разве я могу себе позволить себе то, что позволяет обычный мужчина? Нет! Потому что завтра мне — танцевать. Потому что это меня отвлекает, я не думаю об этом, когда я занят своей профессией. Хотя как мужчина я должен думать только об этом. И расслабляюсь я тоже только в рамках своей профессии, которая у меня тоже очень скоро может закончиться! Как деньги, карьера и здоровье! Дети останутся, конечно, но больно я нужен детям без денег. И мне не нравится когда от танцовщика требуют, чтобы он посвятил жизнь театру на том основании, что «театр — твой дом». Это слова, и больше ничего. Потому что театру ты нужен, только пока ты здоров, пока тебя можно «доить», но стоит с тобой хоть чему-нибудь приключиться — все, тебя выкидывают под зад коленкой, и ни-ко-му до тебя никакого дела. Вообще…
— Постой, постой, — попытался остудить его горячность Антон Борисович. — А как же ты оказался в балете?
— Потому что моей маме с детства говорили, как ее сын необычно реагирует на музыку, что он не такой, как все, и не столько мама, сколько ее подруги повлияли на то, что мама меня отдала в балет. Вы же видели мою маму?
— Видел, — признался Антон Борисович. — И что теперь?
— А ничего! Тяжелейшая травма в моей жизни. То, чем я теперь занимаюсь, не работа для мужика. Это мое хобби. Потому что, к счастью, оно мне легко дается. Работа должна приносить деньги, а какие у меня деньги? Впрочем, я вижу, что и у вас теперь проблемы, хотя Дашка уверяла, что все будет иначе.
— Да, не смог оправиться после дефолта, — признался Антон Борисович. — Но я все-таки сомневаюсь, что твой идеал — пиво, толстый живот и рыбалка…
— Я, конечно, утрирую, — ответил зять, растирая поясницу. — Я рисую идеал, но несколько сниженный. Хотя для большинства — это именно идеал. И я хотел бы быть этим большинством, принадлежать к нему. Но не могу, судьба по-другому сложилась. Думаете, мне легко видеть, как все эти деятели искусств снимают сливки с моей короткой карьеры, таская тех же девчонок для эскорт-услуг попечителям? Вот и стараюсь компенсировать разочарование, чем могу.
Антон Борисович по достоинству оценил прямоту и откровенность зятя. Все эти его амурные похождения были способом преодоления обстоятельств, которые от него не зависели. Дела самого Антона Борисовича шли все хуже, а потребности увеличивающегося семейства росли. Пусть его несколько покоробило, что зять оказался настолько прагматичным и заурядным человеком, идеалом которого были мечты советского «авангарда всего общества», но это приносило значительное облегчение и самому Антону Борисовичу, испытывавшему раньше нечто вроде комплекса неполноценности перед зятем, посвятившим себя искусству. Он понимал, что куда лучше сможет договориться с человеком, мечтающем о пиве, рыбалке и нормальной половой жизни, чем с известным премьером, поставившем себе непостижимые для других «творческие задачи».
Окончательно задуматься о собственной роли в этих балетных историях, начинавших донимать его все больше, Антона Борисовича подтолкнула травма, полученная зятем прямо у дверей театра. Через неделю после их разговора, в день премьеры, он выходил после репетиции, когда огромная железная дверь подъезда со всего размаха въехала ему ручкой по бедру, разорвав внутри на 12 сантиметров четырехглавую мышцу бедра.
Зять поначалу ничего не понял, он дошел до машины, доехал до дома, но как только попытался выйти из машины, понял, что нога не разгибается. На «скорой» его доставили в больницу, где обнаружилось сильное внутреннее кровотечение. Два дня речь шла не о том, чтобы он смог танцевать на премьере, а о том, что он вообще уже никогда не сможет танцевать. Антон Борисович понял, что любая случайность может оставить его дочь с капризным инвалидом на руках — без профессии и каких-либо перспектив в жизни, да вдобавок без штампа в паспорте.
За все время болезни никто из театра ему даже не позвонил. Несмотря на то, что зять получил вполне производственную травму, за лечение пришлось платить самим. Театр не сделал ни малейшей попытки уделить своему сотруднику хотя бы толику внимания, что явно угнетало мужа дочери. Спустя два месяца глухого молчания раздался звонок, и управляющий балетом, как ни в чем не бывало, спросил зятя: «Добрый день, у нас «Жизель» будет на следующей неделе. Вы не хотите станцевать?»
* * *И после двух месяцев походов с зятем по врачам, где пригодились его давние связи в МВД, Антон Борисович твердо решил как-то заняться этой новой для себя областью. Зять при нем вслух думал, куда бы с толком вложить те сбережения, что у него были, чтобы это могло обеспечить его самого и семью. Антону Борисовичу после «крысят» вкладывать было почти нечего. Мысль о том, чтобы привязать зятя к внукам — если не штампом в паспорте, то общим бизнесом, все больше импонировала его деятельной натуре.
Пока в балете все решали люди с мировыми именами, пока у Дашеньки не было никаких шансов выделиться на фоне Владимирской и других прим, — он испытывал гнетущий «комплекс чужака» и тягостное чувство непреодолимости «входного барьера» в новой для себя области. Но как только понял, что новый директор театра по всем ключевым постам расставляет несведущих в балете людей, без корней и связей в этой кастовой профессии, но с деловой хваткой и хорошо понятным ему умением «выстроить схемы» — он почувствовал, что и перед ним открываются новые возможности. Да, пусть он ничего не знал о балете, как говорится, «изнутри», но отлично видел, как новый директор собирается повысить рентабельность заведения для себя и новой команды менеджеров. Здесь на Антона Борисовича работал весь его опыт с начала 90-х годов, для которого вовсе не нужно было порхать по сцене в балетной пачке, видя в кошмарах разрыв связок и суровую критику.
