Кухонный бог и его жена - Тан Эми

Только там, у этого книжного развала мне пришло в голову, что все эти истории надуманы, что в них нет ни слова правды. Я, как Пинат и все остальные, представляла себе, что жизнь мамы закончилась трагично. Я сама позволила этим грустным историям себя напугать. И к чему это привело? Страх не уберег меня от несчастий, напротив, сделал беспомощной перед ними. Тогда мне пришла в голову другая мысль. Что, если мамина жизнь сейчас наполнена радостью и любовью? Что, если и я сумею обрести счастье? Мне оставалось на это только надеяться.

Честное слово, в тот момент я думала именно так. И потому не считаю дальнейшие события простым совпадением. Они произошли, потому что я наконец осознала нечто важное.

И вот что случилось.

Я почувствовала, как кто-то коснулся моего плеча. Развернулась, но не узнала улыбающегося мне мужчину.

— Уинни? — спросил он. — Помнишь?

Имя показалось мне знакомым. Понимаешь, я подумала, что он напоминает мне, как его зовут, и силилась сообразить, кто же это такой.

И тогда он сказал:

— Я не забыл, что навлек на тебя неприятности.

Что? О чем этот человек говорит?

И тут я узнала его голос. Это был тот самый военный, китаец и американец одновременно, Джимми Лю, который нарек меня Уинни.

Да-да! Твой отец. Вот так наше прошлое и будущее спустя пять лет после знакомства столкнулись на одной из улочек Шанхая. Можешь себе представить? Если бы я не отправилась повидать Пинат, если бы не отвела взгляд от дурацкого журнала, а Джимми Лю не вышел бы купить газет, если бы что-то произошло минутой раньше или позже — мы бы разминулись. Вот и скажи мне теперь, разве это не предначертание?

Так я и сказала твоему отцу много лет спустя, уже после того, как мы поженились. Как нам повезло, что предначертание нас соединило! Но твой отец не верил в предначертание, во всяком случае не в том смысле, который вкладывают в это понятие в Китае.

— Предначертание, — говорил он, — это линия твоей жизни, определенная кем-то другим. Но наша любовь выше всего этого.

Он предпочитал слово «судьба», то есть нечто неотвратимое.

Ну, для меня это было тем же самым, что и предначертание. Он же утверждал, что это разные вещи, и разница между ними очень важна. Поэтому я ему сказала:

— Может быть, у тебя американский взгляд на это, а я вижу то же самое, но по-китайски. Ты говоришь «красивая рыба в аквариуме», а я — «красивый аквариум с рыбой». Но слова не имеют значения, потому что красивый аквариум и красивая рыба — одни и те же.

Но твой отец настаивал:

— Мы полюбили друг друга с первого мгновения, поэтому наша воля объединилась, и мы друг друга нашли.

После этого я уже с ним не спорила. Как бы я сказала твоему отцу, что полюбила его не сразу? Нет, тогда, на танцах в Куньмине, я еще ничего не знала о чувстве, которое вспыхивает в один момент. А если я о нем не знала, то как могла его ощутить? Но когда мы столкнулись с ним во второй раз, моя любовь разгорелась очень быстро.

Возможно, правы мы оба, и наша встреча была моим предначертанием и его судьбой. Потом твой отец решил посвятить себя служению Богу и решил, что нас свела Его рука. А я не нахожу больше никаких объяснений тому, что мы все-таки встретились. Могу сказать одно: я шла по незнакомой улице Шанхая, и он оказался там же.

Столкнувшись, мы несколько минут вежливо беседовали, и Джимми Лю… Я до сих пор называю его по-китайски, по имени и фамилии. Так вот, Джимми Лю пригласил меня выпить чашечку чая в кафе через дорогу, присесть и немного передохнуть. Я согласилась, но только из вежливости. Нет, у меня действительно не было намерения развивать это знакомство.

Мы сели за стол на втором этаже маленькой чайной, которая показалась мне очень грязной. Я видела, как официантка собрала со стола чашки, ополоснула их холодной мутной водой и налила нам в них чаю. Мне пришлось дважды омыть свою чашку горячим чаем, прежде чем сделать хоть глоток. Чашку Джимми Лю я тоже вымыла. Да, уже тогда я беспокоилась за его желудок.

Несколько минут мы в молчании пили чай, а потом он спросил меня о Вэнь Фу:

— Он все еще называет себя Иудой?

Я рассмеялась, но потом шутливо отчитала его:

— Ты совершил дурной поступок. Мой муж на меня очень разозлился.

— Но это же я дал ему то имя, не ты.

Мне было слишком стыдно напоминать ему, как мы с ним танцевали и как друзья подшучивали над Вэнь Фу: этот американец, дескать, уже завоевал его жену. Не могла я рассказать ему и о кошмарной сцене, которая последовала за этим танцем, хотя щеки горели от гнева, стоило мне только о ней вспомнить. Должно быть, Джимми Лю понял это по моему лицу, потому что сказал:

— Это было ужасно. Мне очень жаль, что я это сделал.

— Нет, нет, — сказала я. — Не в этом дело. Я думала о том, сколько прошло лет и насколько все изменилось с того вечера. И ни одной перемены к лучшему.

Джимми Лю догадался, что трогать эту тему больше не стоит, и заговорил о других людях. Я рассказала о Цзяго и его новой работе в Харбине, и о том, что у Хулань все еще нет ребенка. Он — о своих друзьях из американских военно-воздушных сил, которых отправили в Пекин, следить за капитуляцией японцев. Он все еще работал в Информационной службе США, занимался связями с прессой генерального консульства Америки.

— Какая ответственная работа, — сказала я.

— Просто громкое название, — ответил он. — Каждый день я читаю по нескольку газет и слежу за тем, о чем там пишут. — А потом добавил: — Понимаешь, я же шпион!

Ну конечно, он шутил! Ему всегда нравилось поддразнивать людей, ты же помнишь своего отца. Не знаю, почему Хелен до сих пор считает, что он действительно был шпионом? Не был! Не слушай ее. Будь это правдой, стал бы он об этом так шутить?

Мы выпили еще чаю, потом еще, а потом еще. Неожиданно для себя я начала рассказывать ему об отцовских фабриках, о том, как обеднела вся моя семья, как тяжело трудятся теперь мои кузены. Джимми Лю не выказал ни пренебрежения, ни жалости — только сочувствие. Он сравнил войну с тяжелой болезнью: когда она уходит, мир не сразу возвращается к полному здоровью.

Рассказывая о Пинат, я не говорила, что она коммунистка. Просто упомянула, что она в разводе. Джимми не назвал ее «негодной женщиной». Он сказал, что многие браки не пережили войны.

Наконец я поведала ему историю отца, накликавшего на себя беду, сотрудничая с японцами. Джимми ответил, что это величайшая трагедия, что война толкает людей на ошибки, которые в мирной жизни они бы ни за что не совершили.

Видишь, каким он был? Я чувствовала, что могу рассказать ему почти все и получить в ответ только слова утешения, что он необычайно отзывчив для американца. Вот только о своем браке я молчала. Пока молчала.

— А как дела у тебя? — спросила я. — Как твоя семья за морями? Твоя жена и дети, наверное, очень скучают.

— Нет ни жены, ни детей, — сказал он. — Такого счастья у меня нет.

А потом он выложил на стол маленькую фотографию. На ней сидели в ряд, по старшинству, четыре молодые женщины, все в модных платьях и с модными прическами. Это были дочери миссис Лян, школьной подруги его тетушки. И эта миссис Лян предложила ему выбрать любую из ее дочерей себе в жены.

— Каждая из девушек получила образование, — сказал Джимми Лю. — Каждая играет на фортепьяно и умеет читать Библию на английском.

— К тому же они чрезвычайно привлекательны и стильно одеваются, — добавила я. — Такой богатый выбор, что решить очень сложно. И на которой бы ты хотел жениться?

Он рассмеялся. А потом серьезно произнес:

— На тебе. Только вот ты уже замужем.

Честное слово! Так он и сказал. Он мог выбрать любую из этих красивых девушек, молодых и невинных. Но выбрал меня. Как думаешь, почему?

В общем, тогда я не поняла, шутит он или нет. И, покраснев, опустила взгляд на часы.

— Ой! — воскликнула я. — Если я сейчас пойду к Пинат, то мне придется уйти сразу же, как только мы поздороваемся.

— Тогда стоит прийти к ней завтра, — посоветовал Джимми Лю.