Виктор Лихачев - Единственный крест
И Лиза приняла решение: если в ближайшие часы не придет освобождение — она покончит с собой. Как? Совсем не важно, придумает что-нибудь. Главное — пришла идея, показавшаяся спасительной. И много позже, Лиза уже не осуждала, а жалела самоубийц, ведь она теперь понимала мотивацию их поступков: эти люди не хотели уйти из жизни, а всего лишь желали обратить внимание мира на то, как им плохо…
— Толстикова! — вновь лязгнул замок почти одновременно с голосом надзирателя, — на выход!
В тот момент Лиза не вдумалась в смысл этих слов: она продолжала размышлять о своей мести миру и приняла первое слово надзирателя — «Толстикова!» — за знак. Что ж, если обещала, значит надо держать слово. А Сидорин, пусть этот сукин сын продолжает мотаться, неведомо где. Приедет — вот удивится.
Но вместо кабинета следователя ее отвели в ту самую комнату, откуда начался ее путь в ад. Толстиковой вернули вещи, выдали какую-то бумагу — и вывели на улицу. Ворота за ней захлопнулись… Лиза в растерянности стояла на запорошенной листвой тихой улице, носившей имя борца за Советскую власть в губернии Губермана, этой же властью потом, в 1937 году и расстрелянного. Все произошло слишком быстро и неожиданно, чтобы Толстикова поняла до конца, что случилось. И вдруг Лиза заметила одинокого человека, сидевшего на скамье в маленьком скверике напротив здания изолятора. Сердце молодой женщины забилось сильнее — она все поняла. Человек сосредоточенно чертил что-то палочкой на земле, сгоняя, как надоедливых мух, листья, летевшие ему под ноги.
— Сукин сын! Сидорин! Сукин сын! — и Лиза, что есть сил, рванула навстречу ему.
Асинкрит, а это был он, отбросил палочку и, видимо, хотел тоже побежать навстречу Лизе, но не успел: она, не замедляя скорости и не прекращая кричать: «сукин сын» и «где ты был», со всего маха влетела ему в грудь, словно пытаясь спрятаться от всего, всего, всего — наветов, клеветы, изолятора, следователей, надзирательницы, сокамерницы. От плача плечи женщины заходили ходуном.
— Сукин… где ты был… я так… ждала. Ты… ты даже не думал…
Сидорин растерянно и нежно гладил ее по спине, волосам, искал слова — и не находил. Тех самых-самых. И он стал читать стихи. Впрочем, читать — не совсем верное и уместное здесь слово, поскольку Асинкрит одновременно и утешал Лизу и признавался ей в любви. Признавался в любви в первый раз в жизни — в смысле, не лукавя, не играя.
Редкие прохожие удивленно оглядывались на эту странную пару — рыдавшую женщину и мужчину, который, глядя куда-то вдаль и продолжая гладить свою спутницу по спине и волосам, скорее говорил ей, нежели декламировал:
Любимая, молю влюбленный:
Переходите на зеленый,
На красный стойте в стороне;
Скафандр наденьте на Луне,
А в сорок первом, Бога ради,
Не оставайтесь в Ленинграде…
Вот все, что в мире нужно мне.
— Это… правда? — подняла голову Лиза, продолжая шмыгать носом.
— Конечно.
— Господи, какая все-таки странная эта штука — жизнь.
— Абсолютно с тобой согласен.
— Час назад я была самым несчастным существом на свете, а сейчас. Повтори, пожалуйста.
— Стихотворение?
— Нет, первое слово из него.
— Любимая…
Лиза отпрянула от Сидорина, и тот увидел, как в ее мокрых глазах сверкнули огоньки-чертики. Асинкрит подумал с радостью: «Врете, гады, вам ее не сломать!»
— Слушай, нехороший человек.
— Хорошо, что хоть не «сукин сын».
— А ты не обижайся.
— И не думаю.
— Нет, правда. Согласись, это безобразие, когда…
— Соглашаюсь, это полнейшее безобразие — садиться на нары, когда мне требуется уехать из города.
— А когда ты в городе — садиться можно?
— Кто бы попробовал тебя посадить… Посмотри, какой я могучий, — после первого порыва пришло легкое смущение, которое Сидорин попытался скрыть иронией. И с совершенно серьезным лицом принял позу льва Бонифация из мультфильма или дореволюционного борца и напряг бицепсы:
— Нет, ты пощупай. Совсем как ежик.
— Почему ежик? — удивилась Лиза.
— Такой анекдот есть. Стоит ежик на пеньке и орет на весь лес: «Сильный я! Сильный! Смотрите, какой я сильный!» Тут ветер налетел, и ежика с пенька сдуло. В буквальном смысле слова. Упал он в кучу листьев, отряхнулся и добавил, совсем тихо: «Но легкий».
— Не смешно, Сидорин. А я верю, что ты — самый сильный… Прячешься?
— Я и говорю: могучий. Но легкий. — Неожиданно лицо Асинкрита вновь приняло серьезное выражение:
— Я не прячусь, любимая. И скоро обо всем тебе скажу, и даже спою без свидетелей.
— Без каких свидетелей?
— О, их кругом полно. Одних деревьев сколько. Ворона сидит, видишь? А там, чуть подальше, таксист. Между прочим, тебя ждет.
— Меня?
— Поезжай домой. Отдохни, смой свои белые перья от пыли…
— Хочешь сказать — от грязи?
— Грязь к тебе не пристала. Короче, приводи себя в порядок, а вечером сбор у Глазуновых.
— Сбор?
— Конечно. Экстренное заседание чрезвычайного штаба, приглашены Глазуновы, ты, я, Братищева. Любу не хотели приглашать, но она рвется в бой. Говорит, что чувствует себя замечательно. Мы мирные люди, но всему есть предел. Наш бронепоезд больше не стоит на запасном пути.
— Асинкрит, ты сейчас говоришь об Исаеве?
— О ком же еще?
— Похоже, в этой истории депутат не главный.
— Вот как? Интересно. И все-таки поедем — по дороге расскажешь. Давай свой пакет.
— По дороге? Ты куда-то спешишь?
— Очень спешу. У меня через полчаса встреча. И знаешь с кем? С нашим другом Рыбкиным.
Лиза смачно выругалась. От неожиданности Сидорин даже рассмеялся.
— Если бы ты пережил то, что пережила я… Значит так, мы поедем вместе. Перышки подождут. И скажу, все, что думаю о нем.
— Вот поэтому я тебя и не возьму. Не спорь. Во-первых, не хочу, чтобы ты еще по одной уголовной статье привлекалась, а во-вторых… Мне хочется его послушать.
— Думаешь, он захочет с тобой разговаривать?
— Еще как захочет! Я тебе не говорил, но по моей просьбе Люба Братищева со товарищи большую работу провела, а плоды, как известно, должны поспевать вовремя.
— Вовремя, говоришь,? А если документы на удочерение Лизоньки уже готовы?
— Глупенькая, — Сидорину наконец удалось взять у Толстиковой ее огромный пакет, — ты не представляешь, какая это бюрократия, сколько нужно бумаг собрать, сколько анализов сдать…
— Анализов?
— А ты думала! Вдруг у усыновителя вредные привычки? Но это тот случай, когда я за бюрократию. Она нам сейчас на руку.
