Виктор Пелевин - Любовь к трем цукербринам
— Он говорил, гадюки не будет,— ответила одна из голов Агенды.— Их надо было просто напугать...
— Я знаю, — сказала Сперо.— В пещере живет уж. Но овечки думают, что там гадюка. Этот уж то и дело проползает мимо овечек, а их трясет от страха, когда они слышат шуршание в сухой траве... Ужу не хочется никого пугать, ему самому жутко. Он не понимает, в чем дело, и просто мечется по своей пещере от страха.
И вместе они создают такой выброс ужаса, что его невозможно не заметить издалека. Мне непонятно другое...
Она обвела зверей глазами.
— Почему вы это сделали?
— Мы все несчастны,— сказал Серж.— И я, и Агенда, и Гуго. У Вату та же проблема. У нас возник вопрос о цели нашего существования.
На такой вопрос может ответить только Бог.
Все знают, что он где-то здесь, совсем рядом — потому что это Эдем. Но мы не знаем, как обратить на себя его внимание. Бату утверждал, что взять заложников — единственный способ.
И он, похоже, был прав.
— Почему ты так думаешь?
— Ангел нас уже заметил, — сказала одна из голов Агенды. — А раньше нас не замечал никто вообще. Если ты захочешь, Сперо, нас заметит и Бог. Может быть, нас самих он не услышит, мы для него слишком мелки. Но вот собствен-ного ангела он заметит точно. И если ты захочешь, он ответит на наш вопрос.
— Я не могу давать указания Богу, — сказала Сперо.
— Но ты можешь ему помолиться,— ответил Бату. — От чистого сердца. На твою молитву он откликнется обязательно. А если нет, это будет значить, что он отвернулся от Эдема.
— Ты хорошо соображаешь,— сказала Сперо.— И очень осведомлен. Но Бог не отвечает тем, кто совершает зло, даже если они молятся.
И не показывается им.
— Никто не совершил зла, — ответил Бату. — Нет состава преступления, ангел.
— Страх — это зло.
— Но это зло само совершило себя, — сказал Бату. — Не мы.
— Угу,— кивнула Сперо.— Аты, Бату, просто в очередной раз невинно обслуживаешь этот процесс. У тебя большой опыт, я знаю...
— Ты помолишься за нас? — спросил Серж. — Ты-то в любом случае ничего дурного не сделала, женщина с палкой. Тебе можно.
Сперо чуть подумала.
— Хорошо,— сказала она.— Но сначала Бату должен выпустить заложников. Никакая молитва не будет услышана, если она будет исходить из этого фонтана страха.
Звери повернулись к Бату. Тот смешно кивнул и исчез в кустах. Прошло несколько минут тишины.
— Это рядом,—сказал Серж.—Он быстро.
— Я знаю, — ответила Сперо. — Но чем мне молиться?
— Пусть Бог покажет, что он действительно есть, — сказала левая голова Агенды.
— И ответит Гуго на его вопрос,— добавила центральная.
— Какой вопрос? — спросила Сперо.
— Гуго сам его задаст.
Сперо почувствовала, что разлитый в воздухе страх исчезает — ступеньками, будто его выключали в несколько поворотов невидимой ручки. Видимо, Бату по очереди выпускал овечек из пещеры, и, выходя на свет, они переставали бояться. Удивительно все-таки простые и здоровые существа.
— Хорошо, — сказала Сперо. — Я попробую.
Она закрыла глаза, подняла лицо к небу и,
стараясь не улыбаться, беззвучно сказала пульсирующему в ее голове синему свету:
«А почему бы не сделать как они просят?»
Еще не успев открыть глаза, Сперо услышала трехголовый вой Агенды — можно было подумать, что на небо одновременно выскочили все луны ее будущего мира. Тревожно заклекотал Серж. Даже Гуго, забыв про свою экзистенциальную скорбь, издал испуганное и совершенно не зарифмованное мычание.
Земля под ногами вдруг словно превратилась в палубу попавшего в шторм корабля — тяжело накренилась сначала вправо, потом влево. А затем над стоящими на поляне разверзлись небеса.
На самом деле вверху ничего не произошло. Просто всем показалось, что небо стало прозрачным — и откуда-то издалека, с неизмеримо высокой заоблачной горы, на поляну кто-то поглядел. Луч внимания был направлен на собравшихся только один миг — но за это время каждый успел вспомнить про себя и самое хорошее, и самое плохое.
А потом все заметили, что на поляне стало гораздо светлее. Оказалось, Лес впереди расступился. В широкой просеке появилась окружающая его дорога — и, сразу за ней, синяя лента Реки. Дорога была далеко, но каким-то образом ее стало очень хорошо видно, словно воздух впереди сгустился в линзу. На дороге не было заметно никакого движения. Но стоящие на поляне ощутили, что там кто-то есть.
— Задавай свой вопрос, Гуго,— сказала Сперо.— И побыстрее.
Гуго зажмурился и помотал своей большой головой, как бы пытаясь собрать раскатившиеся по черепу шарики. Это, похоже, удалось. Открыв глаза, он решительно прошествовал вперед и встал в таком месте, где между ним и появившейся в просвете Леса дорогой не было никого. Несколько секунд он влажно глядел вдаль — и Сперо заметила большую слезу, скатившуюся по его лиловой коже.
Потом он открыл пасть и трубно прокричал:
— Скажи, бессмертный Элохим,
Зачем я с толстыми ногами
И говорю только стихами?
За что создал меня таким?
Вопрос прозвучал настолько громко, что его невозможно было пропустить мимо ушей — и непостижимое Присутствие явно услышало.
Что-то произошло. Участок дороги впереди стал еще ближе, словно невидимая воздушная линза изменила свою кривизну. Затем стоящие на поляне услышали тихий звон.
Он возник далеко и постепенно приближался, будто кто-то подходил к поляне, потряхивая мешком с монетами. Скоро звон стал отчетливым и громким, и стоящие на поляне звери ощутили волну священного ужаса — стало ясно, что источник звука вот-вот покажется на глаза.
А потом он действительно появился.
По дороге шел пожилой седобородый толстяк в странном белом наряде, отдаленно напоминавшем тогу — но еще сильнее похожем на обычную простыню, в которую неизвестный завернулся без особых хитростей. На его голове было что-то вроде золотой царской короны, но ее лепестки дрожали от ветра, и сразу делалось ясно: если это и правда корона, то совсем облегченная, из фольги — чтобы носить на жаре.
В руке толстяка был обруч с бубенцами, в который он ударял при каждом шаге.
Следом за ним шли две крохотные чумазые девочки в грязных белых платьях — они приплясывали и со сноровкой опытных гимнасток делали иногда то сальто, то колесо, то еще какой-нибудь замысловатый финт, проходясь по дороге ладонями и гимнастическими туфлями, тоже белыми и грязными. Сзади за ними катились два металлических обруча, и, когда девочки отставали от звенящего бубенцами толстяка, обручи тоже немного тормозили — а после разгонялись опять.
