Станислав Говорухин - Вертикаль. Место встречи изменить нельзя
— Слушаю вас, — повторила с легким, едва заметным напряжением, с подчеркнутой предупредительностью.
Катя смотрела на нее, улыбаясь. Она бы, может, и ответила, но рот свело от ненависти, челюсти не разжать.
И, увидев, как она смотрит и улыбается — одними только плотно стиснутыми губами, а глаза холодные, неподвижные, как у мертвой, — Соня пролепетала:
— Сережа, — и, втягивая голову в плечи, отстраняясь, как от удара, уже в полный голос: — Сережа! — но захлебнулась в крике с таким умопомрачительным всхлипом, точно кто-то вовремя и грубо пережал ее нежное горлышко.
Он — на ходу натягивая на голое тело рубашку, припрыгивая и ковыляя неловко на полувсунутых в кроссовки ногах. Он. Сережа. Се-ре-жа.
Сразу понял все. Схватил Катю за руку, поволок ее за собой. Он быстро тащил ее по каким-то светлым узким коридорам, пустым лестницам.
Катя торопилась следом, не успевая, прыгая через две ступеньки, счастливая.
Так, в бодром спринтерском темпе, они выбрались на задний двор. Нечистый развал вокруг помоечного контейнера, глухая бетонная стена с куриной лапкой пацификов и матерным словом, счастливая толстая кошка на газоне. Здесь они остановились, оба — тяжело дыша, она — уставясь на него, как на идола, он — оглядываясь по сторонам.
— Я не могу без тебя, — сказала Катя. — Не уходи.
— Только давай без вот этого, — попросил Сергей, морщась.
— Не уходи, — сказала она. — У меня не получается без тебя жить.
Он застегивал рубашку, заправлял ее в джинсы.
— Ты только не дергайся, Катенька, — сказал он. — Все будет хорошо. Ты же умница. Ты красивая женщина. У тебя квартира, дача, машина. У тебя все еще будет.
Она слушала его внимательно, как собака — хозяина.
— Я не могу без тебя жить, — сказала она потом. — Я без тебя умираю.
Она улыбалась растерянно и виновато, смотрела вопросительно.
— Ой, мать, — он вздохнул, — я из-за тебя в психушку соскочу.
Тогда она сказала:
— Живи, как хочешь. Только не уходи. Тебе девка эта нужна? Пусть будет. Живи с ней. В дом ее приводи. Только не уходи.
— У тебя с головой все в порядке?
С рубашкой Сергей покончил и теперь завязывал шнурки, вольно болтавшиеся на кроссовках.
— Я понимаю, я мешаю тебе, — сказала она и вдруг предложила: — А ты меня убей.
Он обернулся, вздрогнув, и увидел ее смеющиеся глаза.
— Тебе же не привыкать, родной ты мой! — весело напомнила она.
Он ненавидел сейчас эту женщину и боялся ее.
Он шагнул к ней, ухватил пальцами за волосы — и как только голову не отвернул? — и увидел ее взгляд, радостный, властный, высокомерный.
— Ты приходи, — сказала она. — Я тебя ждать буду.
Он и в самом деле мог бы убить ее сейчас. Он понял это и оттолкнул, почти отшвырнул ее от себя.
— Я тебя всегда жду, — сказала она и смотрела так нежно, так преданно, лапушка.
— Ведьма, — сказал он, сатанея от бессилия и злости. Катя улыбнулась ему виновато, развела руками: что, мол, поделаешь, какая есть.
Она неслась не через поселок, а кружным путем, по старой дороге, теперь осиротевшей без машин и людей и потому позволившей Кате выжать из ее скакуна все его лошадиные силы.
Слепящее мелькание вытянутых теней. Задержанное на вдохе дыхание. Холодок в — Соня сказала бы — грудной полости.
В замшелом сумраке полудетской памяти скользнуло что-то библейско-былинно-мифологическое, о каких-то врагах, хазарах-халдеях, что ли, которые сами — суд и власть и нет над ними закона, и кони их прытче вечерних волков. Вот это — о вечерних волках — особенно запомнилось, видимо, изумив магнетической дикостью словосочетания. Катя, вспомнив, подумала о себе в поэтическом злобном упоении скоростью — я тоже вечерняя волчица (ах, ах, какое самомнение, деточка!), но она думала — и плевала я на всех вас, и будьте вы все прокляты; она думала — я тоже сама суд и власть, — и это было уже опасно.
На приятно-основательном старом диване в «Митенькином кабинете» под стоны и взвизги пружин энергично совокуплялись полуодетые Соня и Сергей.
— Уедем, уедем, — бормотал он, тыкаясь лицом в ее пушистые волосы, в ее душистую шею. — Уедем давай. Спрячемся где-нибудь.
— В мужья просишься, детка? А на фиг ты мне сдался? — Она улыбалась польщенно.
— Ну и сучка же ты, — беззлобно сообщил он.
— От кобеля слышу, — бойко отозвалась она.
Пауза прервала диалог влюбленных по естественным физиологическим причинам.
После чего Сергей отвалился к стене, а Соня одернула юбку.
— Вот бы Катька твоя пришла! — мечтательно ужаснулась она. — Ой, что тогда будет!
— Ничего не будет. Она разрешила.
— Иди ты! — изумилась девушка. — Ну баба у тебя! Класс!
— Катю не тронь, — предупредил Сергей.
Ревность легкой тенью неприятно исказила хорошенькое Сонино личико.
— Всю юбку помял, сволочь. А чего это — «не тронь»?
Не ответил.
Соня приподнялась на локте, целовала его закрытые глаза, поглаживая ласковой лапкой его влажную грудь.
— Слушай, расскажи, как ты мужика-то ее прикончил?
Сергей открыл глаза.
— Ну расскажи, — канючила она.
— Ты что, совсем, что ли?
— Ну как, как ты его? Топором, да? Нет? А как? Задушил? Да? — Она навалилась вдруг на Сергея, смеясь, схватила руками за горло. — Жалко, что ли, рассказать? У, жадина-говядина!
И тут Сергей выдал ей хор-рошую оплеуху, пришедшуюся по розовой щечке. Ну не хватило у него чувства юмора, что поделаешь, бывает. Зато у Сони хватило.
— Ах ты дрянь! — захохотала она, садясь.
Растрепанные бронзовые волосы, золоченый кооперативный крестик, вскочивший с груди на загорелое плечо, смазанная тушь на веках.
Сергей опрокинул Соню, подмял ее под себя.
— Убивают, — лукаво хихикнула снизу Соня.
Он зажал ее рот своим.
На площади перед загородным рестораном был базар. Катя уже купила яблоки, помидоры и еще кой-чего, не произраставшее в саду ее дома, когда заметила тех двоих.
Соня и Сергей не столько покупали, сколько приценивались, болтали с торговками, рассматривали ужас до чего трогательных котят в картонных ящиках и ярких попугайчиков, развлекались, меряя меховые шапки.
«У него есть одна особенная улыбка, очень явная, откровенная, но такая стремительная, такая мимолетная: он не улыбается — он дарит тогда улыбку. А на руке выше запястья тривиальнейшая лиловая татуировка — толстенькая, расплывшаяся буковка С. А еще есть такой жест — он меня очень забавляет, — в моменты озабоченности морщить лоб и мелко-мелко поглаживать кончик носа согнутым указательным пальцем. А на внутренней стороне предплечья — беловатый шрамик, воспоминание о ноже, нежный, как складка на молочной пенке. И вот я принимаю его всего, все его жесты, манеры, словечки, болезни, и это уже не его, это такая же часть меня, как мое дыхание или взгляд, и даже эту его девку я готова принять наподобие дурной привычки, вроде как неумение пользоваться носовым платком. Я готова, готова, я готова принять, но меня-то об этом никто не просит, вот ведь незадача».
