Стефани Цвейг - Нигде в Африке
— Неплохо, — сказал он.
— Да, сэр.
— И теперь вы ожидаете, что британская армия займется этой проблемой и позаботится, чтобы поганые фрицы подешевле заполучили судью.
— Простите, сэр, я не понял.
— Армия должна оплатить ваш переезд, не так ли? Вы ведь так это себе представляли.
— Вы сами так сказали, сэр.
— Сказал? Интересно. Ну не глядите сразу так испуганно. Разве вы не научились в армии его величества, что капитан всегда знает, что говорит. Даже если он засел в этой забытой Богом стране и ничего не может запомнить. Вы хоть представляете себе, как здесь тупеешь?
— О да, сэр, это мне прекрасно известно.
— Вы любите англичан?
— Да, сэр. Они спасли мне жизнь. Я никогда не забуду этого.
— Почему же вы хотите уехать?
— Англичане не любят меня.
— Меня тоже. Я шотландец.
Оба помолчали. Брюс Керратерс размышлял, почему этому проклятому небританскому сержанту удастся снова вернуться к старой профессии, а капитану из Эдинбурга, у которого бабушка в Глазго, — нет.
Вальтер уже опасался, что капитан окончит разговор, не сказав ни слова о репатриации. Он со страхом, во всех подробностях, представил себе реакцию Йеттель, когда она узнает, что он ничего не добился. Капитан поискал что-то в стопке бумаг, прихлопнул муху, потом встал, как будто только этого и хотел, с отвращением соскреб дохлую муху со стены, в первый раз вынул трубку изо рта и сказал:
— Как вам «Альманзора»?
— Сэр, я вас не понимаю.
— Господи, «Альманзора» — это корабль. Уже давно ходит между Момбасой и Саутхемптоном, перевозит войска домой. Вы, парни, наверно, интересуетесь только выпивкой и бабами?
— Нет, сэр.
— Раньше девятого марта следующего года мне не собрать контингент для этой старой калоши. Но на март, если хотите, я вас попробую записать. Как вы говорили? Сколько у вас жен и детей?
— Одна жена и двое детей, сэр. Я так благодарен вам, сэр. Вы не представляете, что для меня делаете.
— Полагаю, и это я уже слышал, — улыбнулся Керратерс. — И вот еще, что мне нужно знать. Почему вы вдруг заговорили по-английски?
— Не знаю. Извините, сэр. Я даже не заметил.
23
Осознав, что момент идеально подходит для начала новой культурной жизни, беженцы из «Хоув-Корта» за два дня до нового 1947 года единодушно, чего еще никогда не бывало, решили встречать его вместе. Многие эмигранты надеялись очень скоро стать британскими подданными; они неустанно учились, хотя, к сожалению, часто безуспешно, более или менее правильно произносить такие судьбоносные для них слова, как United Kingdom, Empire и Commonwealth[107]. За последние два месяца четыре супружеские пары и двое неженатых мужчин смогли благодаря натурализации снять с себя, по крайней мере официально, ярлык «проклятых беженцев» и принять имена с английским звучанием, которые были куда важнее для их самосознания, чем материальные блага.
Вольгемюты звались теперь Уэллсами, из Лейбушеров получились Лафтоны. Зигфрид и Хенни Шлахтеры использовали эту возможность, чтобы радикально оторваться от своих корней, точнее, имен. Ироничное предложение своих соседей взять себе фамилию Бутчер[108] они решительно отвергли и выбрали фамилию Бейкер[109]. Всех поразило, что именно Шлахтерам удалось принять британское подданство одними из первых. Они особенно мучились со своим новым родным языком и уж точно не сделали для новой родины больше, чем многие другие, заявления которых были отклонены властями без объяснений. Завистники утешались утверждением, что Шлахтеры только потому получили британские паспорта, что чиновник, ирландец по национальности, при собеседовании принял их швабский выговор за кельтский, который редко услышишь.
На New Year’s Party[110] были, разумеется, приглашены миссис Тэйлор и мисс Джонс, а также только что демобилизовавшийся, очень молчаливый майор из Родезии, которого при выборе места жительства обмануло английское название отеля. Но все трое заболели в один и тот же день и одной и той же болезнью. Праздничный комитет постарался сохранить лицо, но разочарование, вызванное тем, что как раз первая вечеринка такого рода была омрачена вдруг возникшим недомоганием, нельзя было подавить за короткий срок, тем более что у комитетчиков еще отсутствовала воспитываемая веками британская выдержка, вызывавшая у них восхищение.
В комитете право голоса имели «молодые англичане», как их язвительно называли. То, что Диана Уилкинс осталась здоровой, казалось им недостаточным удовлетворением за тройной отказ. Конечно, неоспорим был тот факт, что благодаря своему браку с бедным застреленным мистером Уилкинсом она уже много лет имела британское подданство, но Диана абсолютно не умела ценить эту честь. Уже после четвертинки виски она путала англичан с русскими, которых упорно ненавидела.
Еще с большим негодованием было отмечено, что именно Вальтер, который из-за своего запланированного переселения в Германию и так ежедневно служил поводом для оскорблений и разжигания ссор, имел еще бесстыдство говорить об «английской болезни». Только то обстоятельство, что он еще носил мундир уважаемого английского короля, да сочувствие к его бедной жене, чье мнение о Германии было всем известно, защитили Вальтера от открытых проявлений враждебности.
Даже если празднику суждено было обойтись без гостей, одно присутствие которых обеспечило бы надлежащий общественный престиж, ответственные лица чувствовали необходимость соблюдения английских традиций. Как раз потому, что беженцы и не знали толком, как привести эти амбиции и недостаточные знания о жизни приличных британских граждан к одному знаменателю, они педантично следили за исполнением деталей, которые подсмотрели во время регулярных походов в кино. Сообщения о каникулах в английском королевском доме, которые как раз в это время года подробно освещались в обзорах за неделю, были в этом деле огромным подспорьем.
Дамы появились после захода солнца в длинных, до пола, платьях с глубокими вырезами, бросающихся в глаза своим старомодным покроем; большинство из этих туалетов еще ни разу не надевалось за время эмиграции. К огромному сожалению дам, господа по причине своей недальновидности при выезде из страны не захватили смокингов, которые у местных фермеров из высокогорных районов, тоже без особого повода, считались подходящим «dinner dress»[111]. Немецкие джентльмены выровняли этот недостаток за счет безупречной осанки в слишком тесных темных костюмах. Злые слова Эльзы Конрад быстро обошли всех.
