Александр Житинский - Лестница. Плывун: Петербургские повести.
Болели ноги. Пирошников тяжело дышал, проклиная все на свете. Легендарного героя не вытанцовывалось.
Серафима
Лишь на следующее утро Пирошников вспомнил, что миловидная операционистка Серафима зачем-то просила его зайти, а он позабыл об этом приглашении. Настолько был ошарашен своею открывшейся легендарностью.
Похоже, из него начинали лепить шарлатана, торгующего своими мнимыми подвигами в молодости. Таких легенд сейчас до черта, особенно на эстраде. Выходит траченное молью старичье, о котором забыли сто лет назад, и вдруг выясняется, что это легендарная группа. Пирошников совсем не собирался вступать в их компанию.
Но афиши уже висели. Назвался груздем, вернее, был назван — полезай в кузов.
Снова, как в те давние времена, начинало возникать ощущение, что дом диктует ему свою волю, что здесь он не может жить, как хочет, а вынужден соразмерять свои поступки с его поведением.
До вечера поэзии, а точнее, сеанса паранормального специалиста, как того пожелали обстоятельства, оставалось три дня. Афиши висели по всему дому, слава богу — не на улице.
Делать нечего, надо было снова идти к Дине на консультацию. Готовящееся событие было по ее профилю.
Она встретила Пирошникова усмешкой. Ожидала его визита сразу, как только увидела афиши, но он пришел лишь через день.
— И что же вы намерены делать? — с ходу задала она вопрос.
— Да я и пришел это спросить. Как я должен себя вести?
Дина вздохнула, пригласила его к себе и поставила посреди комнаты.
— Стоять нужно на месте, смотреть в зал и делать пассы. Какие вам удобно. Ну например…
И она стала делать круговые движения раскрытыми ладонями, обращенными к воображаемому залу. Пирошников попытался повторить, чувствуя себя в глупейшем положении.
— Сымпровизируйте! — скомандовала Дина.
Пирошников продолжил круговые движения лишь одной левой, а правой принялся делать возвратно-поступательные движения в сторону зала, как бы гоня туда невидимые волны.
— О! Да у вас талант! — насмешливо воскликнула она.
— А говорить? Что говорить? — обеспокоенно спросил он, не переставая размахивать руками.
— Говорить нужно два слова. Первое — «Mo! Mo! Mo!» Низким голосом, медленно.
Пирошников начал мычать.
— Мо!.. Мо-о!.. Мо-о-о!..
— Отлично! — похвалила она.
— А второе? — поинтересовался он.
— Второе высоким голосом, быстро: «Кузэй! Кузэй! Кузэй!» Как удар хлыстом!
— Мо, мо-о-о, мо-о-о, кузэй, кузэй, кузэй! — с удовольствием повторил он.
Ему начинало это нравиться. Идиотизм крепчал с каждой минутой.
Они повторили все вместе с движением.
— Ну вот. Примерно так, — сказала Дина.
— А что это значит? Mo? Кузэй?
— Это на древнекхмерском. «Mo» — это просто «тихо». А «кузэй» означает «Вселенная слышит тебя и меня».
— Так длинно?
— Да. Это иероглиф, — невозмутимо отвечала Дина. Пирошников вернулся к себе и некоторое время тренировался перед зеркалом, беззвучно мыча «мо» и шепотом выкрикивая «кузэй». При этом не забывал делать пассы. То и другое выглядело как ритуальные танцы папуасов в Новой Гвинее.
Внезапно пришла из лавки Софья и сухо проговорила:
— Владимир Николаевич, вас там спрашивают. Пирошников не успел полностью сбросить с лица остатки выражения «кузэй» — довольно зверского, надо признать, — так что Софья отшатнулась в ужасе.
А Владимир Николаевич прошел в магазин, где у полок дожидалась операционистка Серафима.
— Вот я пришла, — простодушно сказала она.
— Здравствуйте, Серафима Степановна, — провозгласил Пирошников, слегка недоумевая. Зачем она пришла?
Но она молчала и смотрела на него, будто ожидая чего-то. Пирошников смутился.
— А вот… откуда у вас это имя… несовременное такое… — он не нашел ничего лучшего.
— Это родители. Они верующие. Хотели, чтобы я была как ангел, — улыбнулась она.
— Шестикрылый?
Она рассмеялась, кивая.
— Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился,
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился,
— продекламировал Пирошников. — Знаете?
— Пушкин, знаю, конечно, — ответила она.
— Да. А что этот серафим сделал с автором? Помните? Она утвердительно кивнула.
— Он вырвал ему язык, заменил его змеиным жалом, затем вынул из груди сердце и на его место положил горящий уголь. А потом отправил куда-то глаголом жечь сердца людей! Вот вам и ангел! — с деланным возмущением проговорил Пирошников.
— Да, да! Правильно! — обрадовалась она.
— Ничего себе — правильно!.. Ну а что вы собираетесь со мною сделать?
— А я просто помогу вам, хорошо? — спросила она, оглядывая комнату.
— Зачем? Ну что вы… — попытался протестовать он.
— Я же за этим пришла. Вы один живете. Смотрите, как запущено, — обвела она рукою квартиру.
И, не дожидаясь его ответа, принялась хлопотать по хозяйству. Николаич вертелся у нее под ногами и терся спинкой. Пирошников наблюдал за ними. Странно, но это вторжение в его жизнь не вызвало протеста. Чувствовалось, что женщина не решает задачу своего жизнеустройства, а просто помогает ему разобраться со своим.
Серафиме было лет тридцать пять или немного меньше, по ее сноровке можно было догадаться, что ей не в диковинку вести хозяйство. Возможно, она замужем. Или была…
Определенно, она начинала ему нравиться. Он попытался снова отогнать эти мысли, но безуспешно.
Уборка продолжалась недолго, а затем Серафима, подхватив продукты из холодильника и необходимую утварь, удалилась на кухню готовить ужин.
Пирошников поднялся из-за стола, за которым он сидел с ноутбуком, и достал бутылку испанского вина и два бокала.
Пока ее не было, он успел обдумать ситуацию, чтобы решить, как себя вести. Она столь открыто и откровенно шла ему навстречу, что впору было заподозрить какие-то посторонние мотивы, кроме желания помочь одинокому пенсионеру. Но даже если только это — не всем же пенсионерам она помогает? Что именно выделило его? Рассказ Ларисы Павловны о его мистических подвигах скорее мог оттолкнуть и испугать ее…
И все же интерес молодой привлекательной особы повысил настроение, заставил собраться и почувствовать себя чуть ли не мальчишкой, узнавшим, что он нравится однокласснице. Его выбрали. Странные мысли в моем возрасте, подумал он.
