Джон Фаулз - Дэниел Мартин
— Мне нравится ваш дом. Вчера не было времени сказать об этом.
— Ты бы видел дом Жизель в Эксе.
Она снова погрузилась в дела мирские, снова стала типичной англичанкой, говоря о чём угодно, только не о том, что более всего занимало её мысли; мне пришло в голову, что сейчас она опровергает все законы искусства или, во всяком случае, моей области искусства. («Её измождённое лицо говорит об ужасах прошедшей ночи».) Родители Жизель живут в прелестном «hotel» — особняке восемнадцатого века, её отец преподаёт в университете в Эксе. У Жизель, кажется, явные способности к музыке — она играет на скрипке, уровень почти профессиональный… Но реальность сама напомнила о себе: проследив за испуганным взглядом Джейн, я разглядел в полуподвальном окне, выходящем в сад, тёмно-серые брюки.
— О Господи! Вороны тут как тут.
— Его духовник? — Она прикрыла веки. — Может быть, мне поговорить с ним?
— Если не трудно. Я просто…
— Что за разговор! Я скажу — ты ещё не одета.
Я встал. В дверь позвонили.
— Если можешь, спроси — его похоронят по-христиански? Или как самоубийцу, где-нибудь на перекрёстке дорог, и кол в могилу вобьют?
Я улыбнулся и направился к лестнице наверх, но Джейн поднялась и пошла вслед за мной; проговорила, понизив голос, словно хотела избавить Жизель от необходимости выслушивать очередные кощунства:
— Дэн, одна деталь по поводу вчерашнего: когда его нашли, он сжимал в руке распятие. Попробуй скормить это его святейшеству.
С минуту я молча смотрел на Джейн, пытаясь осознать, почему мне раньше не было сказано об этом. Но звонок прозвучал снова. Я коснулся её руки и отправился открывать дверь.
Священник был молодой человек, говоривший с чуть заметным шотландским акцентом и — что было гораздо более заметно — прекрасно сознававший, как к нему относится отсутствующая хозяйка дома. Он по всей форме выразил свои соболезнования; конечно-конечно, он понимает — миссис Мэллори сейчас не может никого видеть; я бы отделался от него уже на пороге, если бы только порог не был таким неподходящим местом для вопроса, который Джейн просила меня задать… а может быть, просто человек, родившийся в пасторском доме и помнящий святую простоту и простодушие, царившие там, не может при взгляде на священника не видеть в нём большого ребёнка.
Мы уселись в гостиной, и я рассказал ему про смерть Энтони и про распятие, объяснив, что, возможно, Энтони и утратил веру, но не в Бога, а в собственное мужество. Склонив голову, священник пробормотал:
— Бедняга…
— Это не будет препятствием? Его похоронят, как…
— О нет! Мы… уже далеко ушли от тех времён… — Он смущённо улыбнулся мне. — Я даже не должен испрашивать специального разрешения. Могу вас заверить, никаких затруднений не возникнет. В данном случае. — Последовало краткое изложение новой доктрины о виновности. Но потом он спросил: — Я так понимаю, что вы считаете — будет вынесено заключение о самоубийстве?
— Вряд ли можно упасть с такого балкона по ошибке.
— О да, конечно-конечно. Я понимаю. Очень огорчительно.
Я сказал ему, что последний час провёл с Энтони, довольно подробно задержался на том, что выглядел он как человек, примирившийся с судьбой, описал, как мы были поражены, но (тут я употребил, по всей видимости, его любимое выражение), конечно-конечно, в сложившихся обстоятельствах… Было в общем-то нелепо пытаться оправдать Энтони перед этим унылым молодым шотландцем. Он так смущался, так боялся обидеть, был так зашорен, сам того не сознавая, своим призванием, так далёк — и по вере, и по характеру — от Джона Нокса…182 и в конечном счёте так нуждался в утешении… больше, чем сама вдова там, внизу.
Наконец он ушёл, снова осыпав меня дождём соболезнований. Если миссис Мэллори пожелает позвонить ему насчёт заупокойной мессы… если он может хоть чем-то быть полезен… Ритуалы, ритуалы… мир и так уже задыхается от ритуалов.
Вернувшись вниз, я обнаружил, что Джейн чистит картошку. Рассказал ей, что сказал отец Бьюкэннен, и она пожала плечами, будто была разочарована его кротостью, но всё же поблагодарила меня за то, что я сумел с ним справиться. Она ушла одеваться, а я расположился в гостиной и принялся просматривать газеты; впрочем, с чтением ничего не вышло, потому что вскоре из холла донёсся её голос — она звонила по телефону. Тон был лёгкий, деловой, говорила она без околичностей: «О, Джон, я решила, что нужно тебе позвонить. Знаешь, вчера умер Энтони… Сюзан, к сожалению, вчера Энтони покончил с собой…» — и так далее. Я подумал, она переигрывает с отстранённостью. Эти жёсткие сообщения, несомненно, вызывали естественное предложение помочь, выражение сочувствия и давали ей возможность сразу же всё это отвергнуть, твёрдо, хоть и достаточно вежливо. Я засомневался, удержится ли та близость, которая установилась между нами накануне, не жалеет ли Джейн теперь об этом. В небольшой нише, где на полках стояли античные вещицы, я заметил две этрусские бронзовые статуэтки. Тарквиния, тот миг в море… всё это казалось таким далёким теперь: столь же далёким символически, как и хронологически.
Через несколько минут мы отправились в больницу. Она надела пальто, а под пальто на ней была тёмно-красная блузка и юбка из твида: Электра183 не желала облекаться в траур, как и сегодняшнее небо. Туман уступил место безоблачной синеве.
Всё прошло очень сдержанно, очень по-английски. Нас уже ждал врач, лечивший Энтони: он к этому времени покончил с формальностями, связанными с опознанием; были тут и какие-то шишки из больничного начальства, и дежурившая накануне медсестра; все согласились, что не было допущено никакого недосмотра, не было замечено никаких признаков… меня очень вежливо расспросили о настроении Энтони, об очевидном состоянии его психики; я утверждал, что — как и все — поражён и обескуражен происшедшим. Поговорили о расследовании, о похоронном бюро, куда лучше всего обратиться. Нам передали картонный ящик с вещами Энтони, его радиоприёмник и репродукцию Мантеньи.
Пока мы были в больнице, Джейн не выказала ни малейшего признака нервного напряжения, но, когда мы вышли и сели в машину, она сказала:
— Мне кажется, если бы здесь поблизости был аэропорт, я попросила бы тебя отвезти меня туда, посадить в самолёт и отправить на противоположный край света.
Она говорила сухо, тихим голосом, глядя через ветровое стекло на больничный двор. Но именно таких слов или чего-то в этом роде я ждал, хоть и напрасно, всю дорогу до больницы: ждал признания, что к вчерашней отчуждённости нет возврата. Какой-то человек в форме, стоя у машины «скорой помощи», болтал с темнокожей медсестрой; солнце сияло; сестра улыбалась, сверкали её прекрасные белые зубы.
