Майкл Каннингем - Избранные дни
— Они с другими женщинами прятали половину урожая. Она входила в первую группу непокорных, потом таких групп стало много. Неужели она тебе не рассказывала?
— Она ничего не рассказывает. Я полагал, так у надиан заведено.
— Мужей и детей этих женщин казнили.
— Что?
— Казнили публично. А самих женщин отправили на Землю.
— То есть Катарина, была депортирована?
— Она правда ничего тебе не говорила?
— Ничего.
— Ну тогда тебе надо бы узнать кое-что еще.
— Что именно?
— Я расскажу, потому что, зная об этом, ты при желании сможешь ей помочь. Она подошла к концу своего жизненного цикла.
— Что?
— Я удивляюсь, что вообще вижу ее. Другие наверняка уже все погибли. А ей… ей, думаю, больше ста лет.
— Она старая?
— Очень старая. Мы стареем не так, как люди. Не постепенно. Сохраняем активность до самого конца, а потом очень быстро разрушаемся. Была такая рыба, лосось, по-моему. Так в этом смысле мы похожи на нее.
— Выходит, Катарина умирает?
— Да. Я поняла это, как только ее увидела. По цвету ее кожи. Он стал ярко-зеленым.
— И сколько ей осталось?
— Трудно с точностью назвать срок. Может быть, неделя. А может, и весь месяц.
Саймон вернулся к дому, поднялся по лестнице и вошел в спальню, отведенную Катарине. Она лежала на узкой белой кровати и вроде бы спала.
— Эй! — позвал он. Получилось грубее, чем ему хотелось.
Она открыла глаза, но ничего не ответила.
— Ты умираешь? — спросил Саймон.
— Да.
— Ты, черт возьми, умираешь?!
— Я говорила.
— Говорить-то говорила. Но неплохо было бы, наверно, сказать пояснее. Тебе не кажется?
— Нет.
— Что с тобой такое?
— Умираю, — сказала она.
— Я не о том.
— Умираю, — повторила она.
— Поэтому ты вечно впадаешь в оцепенение?
— Экономлю силы.
Он подошел ближе и остановился у самой кровати. Катарина выглядела совсем маленькой на белой простыне.
Он сказал:
— На Надии у тебя убили мужа и детей?
— Внуков тоже.
— И отправили тебя сюда?
— Да.
Она закрыла глаза.
— Катарина! — позвал Саймон.
Она не отвечала. Ее голова походила на камень с высеченными на нем линиями рта и глаз и двумя отверстиями ноздрей. Только ноздри и выдавали в ней живое существо. Они трепетали на вдохе и выдохе, приоткрывая яркость внутри — два светящихся нефритовых лепестка.
— Катарина, — сказал Саймон. — Я не знаю, что можно для тебя сделать. Не знаю, что можно тебе сказать. Кажется, я вообще ничего о тебе не знаю. Вообще ничего.
Глаз она так и не открыла. Разговор был окончен.
Позже, за обедом, Саймона с Люком представили всей честной компании. Люк уже чувствовал себя лучше. Катарина предпочла остаться в постели — если только ее предпочтения в принципе поддавались объяснению.
Длинный стол стоял под развесистым деревом с восточной стороны дома. Обедающих было семнадцать: двенадцать взрослых и пятеро детей, восемь надиан и девять людей. Отея сидела в торце стола рядом с Эмори. На руках она держала восемнадцатого члена компании — младенца, наполовину надианина, наполовину человека.
Саймон никогда прежде не видел подобных существ, только слышал, что они сущест вуют. Кожа у младенца была цвета сельдерейного стебля. Большая голова, круглые надианские глаза и трепетные надианские ноздри. При этом глаза у нее (это была девочка) были как кофе с молоком, а носик — уменьшенная копия носа Эмори, на котором, правда, ноздри выступали как морские ежи на серой гальке. Уши отличались от человеческих только меньшим размером и походили на крошечные ракушки. Гладкокожую зеленую голову покрывали шелковистые светло-золотистые волосики.
Эмори обратился к собравшимся:
— Нашему полку, похоже, прибыло. Для меня большая честь представить вам Саймона и Люка и выразить надежду, что они примут мое приглашение составить нам компанию в путешествии на Поманок.
Раздались жидкие аплодисменты и невнятный приветственный гомон. Честно говоря, компания, как показалось Саймону, не внушала особого доверия. Входящие в нее люди выглядели не совсем здоровыми. Одна из женщин (она, как выяснилось, была той самой Рут, которая запуталась в вычислении стартовых координат) была толстой, с землистым лицом, драной соломенной шляпой на голове и ожерельем из серебряных колокольчиков на шее. Мужчина неопределенного возраста с огромными закрученными усами цвета ржавчины и крохотным, меньше абрикоса, подбородком все кивал головой и повторял: «Добро пожаловать, друзья, добро пожаловать, друзья, добро пожаловать…» Надиане были сдержаннее в одежде и поведении, но и в них чувствовалась странность. Две надианские женщины мрачно молчали. Мужчины, все трое, имели необычно возбужденный для надиан вид. Они сидели тесной кучкой, перешептывались и время от времени заходились в визгливом смехе, при этом шлепая друг друга по тощим спинам и ударяясь в воздухе тонкими ладонями.
Вот такие, значит, они — будущие колонисты. Посланцы в новый свет.
За едой Люк наклонился к Саймону и прошептал:
— Паноптикум.
Саймон шикнул на него и продолжил слушать соседку слева, молодую чернокожую девушку по имени Лили, с выкрашенными в рыжий цвет волосами и вытатуированными на щеках и лбу рунами, которая не догадывалась, что Саймон отнюдь не испытывал восторга от ее не прерывавшегося ни на секунду монолога о функционировании подъемной гидравлики в условиях дальнего космоса.
После обеда взрослые вернулись к работе, а дети разбрелись по двору. За столом задержались Саймон, Люк, Эмори и Отея с младенцем.
Эмори сказал:
— Понимаю, они все немного странные. Но зато добродушные.
— Не сомневаюсь, — согласился Саймон.
— Когда я начинал, у меня было вдвое больше народу. Но многие передумали. Нашли себе другие занятия. Влюбились, а их возлюбленные не захотели навсегда покидать Землю.
— Вы правда хотите, чтобы мы с вами полетели? — спросил Люк.
— Места хватит. Надеюсь, ты, Саймон, не обидишься, если я скажу, что Люка из-за его молодости нам было бы особенно приятно взять с собой. Ведь взрослые, которые доживут до конца полета, прилетят на Поманок стариками.
На руках Отеи захныкал ребенок. Она принялась укачивать его с упорством, которое Саймон замечал за всеми надианами.
— Мы должны по возможности разнообразить генофонд младших членов экспедиции, — сказала Отея.
— То есть вас интересует моя молодость и мои ДНК? — спросил Люк.
— Ты икседрольный, я правильно поняла?
— Ага.
— Уродство по наследству не передается. Ты об этом знаешь?
