Наталья Земскова - Детородный возраст
– Я понимаю…
– Никто, никто не понимает. Я тоже раньше думала: как можно убиваться о только что родившемся ребенке? Его же не существовало, и ты жила спокойно. Я думала: чтобы полюбить, необходимо время – ну хотя бы месяц-два. Нет, я не могу домой. Вчера выходила подышать. На улицу. Заставили… Там люди. Смеются, покупают пиво, курят… Как будто ничего не происходит. Там маленькие дети, откуда-то взялись. Смотреть на них невыносимо, потому что мой ребенок здесь, на трубках. И в любой момент мне могут сказать, что всё… Вот я сижу здесь, разговариваю, а он даже дышать сам не может.
– Не надо, Оля, ну, пожалуйста, ты так сойдешь с ума. И я сошла бы тоже, если бы стала думать. Ты взрослая, умная девочка. Не мучай его сама: вы же с ним в одном эмоциональном поле. Ты должна сделать так, чтобы ему стало легче.
– У меня ничего не получится…
– Попытаться-то можно?
Она опять расплакалась и долго не могла собраться с силами:
– Прости меня. Я зря пришла. Я не хотела… Тебе нельзя всё это слушать. Ты не слушай, Маша, у тебя свое. Другое. Но ведь никто, никто не понимает: ни муж, ни мама. Им страшно за меня, они не думают про ребенка… Мне кажется, я их иногда просто ненавижу. Вчера принесли горячие креветки. В ресторане заказали. С соусом. Какие-то журналы, глянцевые. Он умирает, а они – креветки, Маша!..
– Порадовать хотели. Они боятся за тебя и за него, а ты – только за ребенка. А что не понимают – нет, ты неправа, нам это кажется, потому что наш страх – на гормональном уровне…
Оля опять встала, с усилием подошла к окну, оперлась на подоконник и долго с удивлением смотрела, трогала стекло. Вдруг спросила:
– Маша, почему зима, так много снега? Отчего он такой яркий, белый?
– Выпал утром, скоро растает. А белый – не успел испачкаться. Так, как всегда, обман, иллюзия. Пройдет.
– Да, ноябрь… Ужасный месяц, правда? Хуже не бывает. Всегда боялась этих ноябрей.
– Знаешь, я тоже боялась.
– А почему?
– Должно быть, потому, что переходный месяц. Переходы всегда тяжелы. А перешел – и вроде бы нормально. Надо забыть о теплой осени и сразу нырнуть в зиму, перейти эту границу. Скорее адаптироваться.
– Скорее не бывает, мне кажется.
– Конечно, не бывает. Но лучше делать вид, что всё нормально, всё тебя устраивает. Тогда они не станут ухудшать условия.
– Кто они?
– Они. Не знаю… Кто-то там. Те, кто всё устроил. И я заметила, что если ты чем-то ярко недоволен, то ситуация, скорей всего, ухудшится. Не знаю отчего. В воспитательных целях, должно быть. Чтобы мы, наконец, осознали: то, что есть у нас сейчас, не так уж плохо. Приходится хитрить и делать вид, что всё тебя устраивает.
– Да, возможно… Ты когда попала в больницу?
– В августе. Не помню чисел. Был ужасный ливень – я никогда не видела такого: вода стеной, и по дорогам реки. Я ехала и ни о чем таком не думала, я думала: подлечат – и домой.
– Я тоже летом. Казалось: вот дожить бы до зимы – всё будет ясно и определенно. Только до зимы, во что бы то ни стало. И ведь как-то мы дожили. А ничего по-прежнему не ясно. Всё то же самое, может, даже хуже.
– Я привыкла. Думаешь: вот доползти, дотерпеть до какой-то черты, а там уж мы передохнем, там – образуется, наладится, наступит Что-то. Нет, нет и нет. Иллюзии. И так вся жизнь. Проходит в ожидании Годо.
– Нет, Годо должен быть обязательно. Без иллюзий совсем никуда. Вдруг окажется, что это самое лучшее, что у нас было?
– Ну конечно. Я тоже так думаю. Самый комфортный возраст – возраст надежд и иллюзий. Если их отобрать, что останется?
– Ты знаешь, Маша, ведь я всё детство по больницам. По месяцу, по два, по три. Мне собирались делать операцию на сердце, и я нисколько не боялась: ну, в крайнем случае, умрешь – и всё. А сейчас мне очень, очень страшно. Мне страшно знаешь что? Что мы… мы с мальчиком расстанемся. Поэтому я жить не буду, если что случится. Я так решила, потому что мне так легче.
– Я понимаю.
– Нет, не понимаешь. У тебя это второй ребенок. А мой – первый и последний.
– Да не в этом дело: первый, третий… Каждый – единственный. Оля, перестань, не нужно про это. Ведь мы договорились потерпеть неделю. Ты имя ему придумала?
– Что? Имя? Я не знаю… Нет…
– Придумай обязательно. Ты приходи и называй его по имени, зови всё время, понимаешь?
– Там громко говорить запрещено. Женщины стоят и шепчут. Я не могу, я сразу начинаю плакать…
– Нет, плакать нельзя. Вернее, можно, но потом, когда выйдешь. Ты приходи ко мне и плачь, хоть каждый день. А там зови и говори, что любишь, улыбайся. Можно делать это мысленно, на расстоянии. Но только без слез.
– Пусть будет Марк. Мне нравилось когда-то… Марк и Клим. И окрестить бы надо. Как же я забыла!
– Это ты как хочешь. Тут на территории есть часовня – я заходила пару раз, пока могла гулять. Там тихо и славно. Ты сходи, хорошо? Ты же можешь ходить. Ты походишь и что-нибудь выходишь.
– Ничего мне не выходить, Маша. А неделю я выдержу. Выдержу…
– Ты доживешь до вечера. Потом до завтра. А завтра будет видно…
* * *Выходной начинался как все эти последние дни. Зазвонил телефон, и высветился Светкин номер. Маргарита долго смотрела на него, раздумывая, выключать или нет. Минут через десять позвонила Эльза, за ней снова Светка. И так несколько раз.
В конце концов, всё это бесполезно: и выключать, и просто не отвечать, и сидеть взаперти. Когда наступает конец чьей-нибудь семейной жизни, общество требует немедленного полного отчета о случившемся: кто виноват и в чем причина. Это нормально. И чем быстрее оно получит вожделенную информацию, тем скорее насытится, вынесет вердикт и потеряет интерес, как напившийся крови комар. Да, нужно будет встретиться и объяснить, что случилось… Но после, после.
Маргарита и сама сейчас нуждалась в слушателе, но, как ни крути, единственным толковым слушателем для нее могла стать Ингрида. Ингрида у сестры в Америке. Да разве расскажешь всё по телефону…
Была бы она здесь, взглянула бы своими насмешливыми глазами, и Маргарита бы сказала:
– Я ушла от Валеры, поговори со мной об этом.
Ингрида бы ответила:
– Давно пора… К кому же?
Или напротив:
– Ты сошла с ума. Из-за какого-то пустого приключения? Нет, так мужьями не бросаются.
После этого посыпались бы едкие замечания и точные вопросы, Маргарита бы стала рассказывать всё сначала, и, может быть, ей самой что-то стало бы понятно. Она бы рассказала и освободилась.
Но вместо этого всё время приходилось говорить с собой, и всё об одном и том же: как она вернулась домой после внезапного свидания с Кирилловым и поняла, что больше так не может.
