Луиджи Пиранделло - Новеллы
— Домой! Домой!
Обе женщины пошли следом, а за ними по бокам и даже впереди двинулась толпа. Филиппа поддерживала за плечи Розу, вела ее, защищала; ей приходилось поминутно оборачиваться, огрызаться на шутки и насмешки. Время от времени она наклонялась к сестре и громко говорила ей:
— Ну, не реви! Тебе вредно! Вот, вот так, молодец! Чего тут плакать? Все в руках божьих. Все хорошо будет. Ну, не реви, не реви, не реви ты! Все устроится. Бог не оставит.
Потом оборачивалась и кричала то тому, то другому:
— Ну, что тут такого? Видите — не подрались, не поругались, все у нас тихо. Мы люди мирные.
Когда дошли до замка, пламя заката уже померкло, пурпурное небо посерело, и народ потихоньку стал расходиться. Многие зажгли фонари и свернули на широкую дорогу, в сторону города; но все–таки большая часть последовала за ними вдоль берега, мимо рыбачьих хижин, в Балате, где жил дядюшка Нино. У дома все остановились — посмотреть, что же станут делать эти трое. Как будто можно было что–то решить вот так, на ходу.
Домик был низенький, без окон. И от этой толпы любопытных, сгрудившейся у дверей, в комнате стало еще темней и еще труднее дышать. Однако ни дядюшка Нино, ни беременная его жена не посмели ничего сказать; тень этой толпы омрачала их души, и они, или по крайней мере Роза, не видели способа избавиться от этой тяжести. Только тетка Филиппа обо всем позаботилась. Она зажгла лампу, поставила ее на стол, уже накрытый к ужину, и подошла к дверям.
— Опять уставились! — крикнула она. — Чего стоите? Посмотрели, посмеялись — и ладно. Мы в своих делах сами разберемся. Шли бы лучше домой.
Тогда народ стал понемногу отходить от дверей, отпуская последние шуточки. Правда, многие все–таки притаились на берегу, в темноте, поглядеть, что будет.
Любопытство было особенно возбуждено потому, что все знали безупречную честность, крайнюю богобоязненность, примерное поведение дядюшки Нино Mo и обеих сестер.
Новое доказательство этих качеств не заставило себя: ждать. Всю ночь входная дверь была открыта настежь. Печально темнел морской берег, изрезанный крохотными бухтами; маслянисто поблескивала плотная, темная вода; уныло торчали черные рифы, разъеденные приливом, липкие, поросшие водорослями, иногда одинокая волна перекатывалась через них и сразу же катилась обратно, низвергалась маленьким водопадом. И всю ночь из дверей хижины струился желтый свет лампы. Всякий, кто проходил мимо открытой двери, мог видеть, что сперва все четверо ужинали; потом обе женщины стояли на коленях, а дядюшка Нино сидел у стола, подперев рукой щеку, и все молились; потом ребенок лежал, скорчившись, на супружеском ложе, вторая жена, беременная, примостилась на полу, склонив голову на тюфяк, а те двое, дядюшка Нино и тетка Филиппа, тихо беседовали за столом, друг против друга; потом они присели на пороге, и все говорили, тихо–тихо, в темноте, при слабом свете звезд, под медленный плеск воды.
Наутро дядюшка Нино и тетка Филиппа, никому не сказавшись, отправились искать жилище. Они сняли лачужку на самом краю селения, по дороге на кладбище, в горах; перевезли туда кровать, столик, два стула, а к вечеру и саму Розу, вторую жену, беременную. Роза заперла двери, а они молча вернулись домой, в Балате.
Вся округа жалела Розу. Нехорошо они сделали! Вышвырнули женщину из дому! Одну, в таком положении. Подумать только, в таком положении! И как у них духу хватило? Разве она в чем провинилась? Конечно, закон так велит... только какой закон? Турецкий это закон! Нет, нет уж, Бог свидетель, не по совести они поступили! Не по совести!
Многие тут же отправились поговорить с дядюшкой Нино. Он ходил по пристани, наблюдал за погрузкой (тартана готовилась к плаванию) и был еще мрачнее, чем всегда.
Он не остановился, даже не обернулся, только надвинул свой берет на самые глаза (один глаз открыт, другой закрыт) и, не выпуская изо рта трубки, резко пресек все требования и обвинения:
— Не ваше дело!
Сухо обошелся он и с теми, кого называл «начальством» — с маклерами, торговцами, лавочниками. Правда, с ними он все–таки был чуть помягче:
— Всяк по–своему живет, синьор, — говорил он. — Это дела семейные. В таких делах один Бог судья.
Через два дня он ушел в плаванье; но даже своей команде не сказал ничего.
Пока его не было, сестры жили вместе, в старом доме. Жили они дружно, мирно, вместе возились по хозяйству и смотрели за мальчиком. А на расспросы соседей разводили руками, поднимали глаза к небу и печально улыбались:
— Как Бог велит, кума.
— Как Бог велит, куманек.
Вместе отправились они на пристань встречать тартану. Малыш шел посередине. На этот раз любопытных было немного. Сойдя на берег, дядюшка Нино поздоровался с обеими сестрами, молча поцеловал сына, взял его на руки и пошел к дому; жены отправились следом. Но теперь в дом вошла Роза, вторая, беременная. А Филиппа с мальчиком тихо ушли в домик, что по дороге на кладбище.
И тут вся округа поняла, что Розу жалеть нечего — никто ее не обижал. Все пришли в ярость. Возмущала разумная простота этого решения. Правда, сперва открытие ошеломило всех, потом — рассмешило. Но, посмеявшись, все возмутились. В глубине души никто не мог отрицать, что лучше не придумаешь — ведь ни одна не обманывала, ни одна не виновата, обе законные его жены перед Богом и перед людьми. Особенно раздражало полное спокойствие, согласие, глубокое смирение набожных сестер. Они не ревнуют, не завидуют. Понятно, Розе ревновать нечего; она сестре всем обязана, и потом, как ни говори, она все–таки завладела чужим мужем. Вот Филиппа — другое дело. Хотя и Филиппе обижаться не на что, Роза ее не обманывала и ни в чем перед ней не провинилась. Так как же тогда? Значит, обе они соблюдали святость брака, обе верны своему долгу по отношению к хозяину, кормильцу. Кстати, сам он домой почти не заходил, на суше бывал дня два–три в месяц.
Да, тут ничего не скажешь. Все честь по чести... А все–таки, хоть и честно, хоть и мирно они порешили — что–то тут не так.
И как только дядюшка Нино вернулся во второй раз, мировой судья вызвал его к себе, чтобы сообщить ему со всей строгостью, что двоеженство преследуется законом.
Прежде чем идти к судье, дядюшка Нино посоветовался с адвокатом и потому выслушал наставления с обычной своей невозмутимостью. Потом он возразил, что в данном случае о двоеженстве говорить нельзя, поскольку в бумагах сказано, что первая жена умерла, и по закону у него только одна жена, Роза. «А превыше закона человеческого, — заключил он, — есть закон Божеский, и я из него не выходил».
Были у него неполадки и в мэрии, куда каждые пять месяцев он аккуратно являлся регистрировать рождение ребенка. «Этот от мертвой», «Этот — от живой».
Когда он пришел в первый раз — зарегистрировать ребенка от Розы, все сошло хорошо. Филиппа недавно приехала и по закону числилась мертвой. Но как быть со вторым, через пять месяцев, от Филиппы? Она ведь мертвая. Так что или тот незаконный, или этот.
Дядюшка Нино Mo почесал затылок, сдвинул берет на самый нос и сказал чиновнику:
— А... прошу прощенья, нельзя будет его записать как будто от второй?
Чиновник удивленно уставился на него:
— Как так от второй? Да ведь пять месяцев только прошло...
— Это верно, это верно, — согласился дядюшка Нино, скребя в затылке. — Как же тут быть?
— Как тут быть? — вскипел чиновник. — Это вы меня спрашиваете, как быть? А вы кто такой будете? Султан? Паша? Может быть, бей? Кто вы такой, интересно знать? Надо было раньше думать, черт вас дери, а не морочить мне голову! Сами хороши!
Дядюшка Нино Mo отшатнулся от него и ткнул себя пальцем в грудь:
— Я? — закричал он. — А что же мне делать, если на то воля Божья?
Тут чиновник рассвирепел:
— Бог! Бог! Бог! Все Бог да Бог! Умер кто — Бог взял! Не умер — Бог миловал! Ребенок родился — Бог послал! Две жены завел — тоже Бог! Да хватит вам все на Бога валить! Черт вас дери, приходите хотя бы раз в девять месяцев. Я вам всех запишу как следует, все будут законные!
Дядюшка Нино Mo выслушал его спокойно. Потом сказал: — Это уж от меня не зависит. Вы делайте, как вам будет угодно. Я свой долг выполнил. Честь имею.
И каждые пять месяцев он выполнял свой долг, твердо веря, что такова воля Божья.
ПОДУМАЙ, ДЖАКОМИНО! (Перевод Я. Лесюка)
Вот уже три дня, как дом профессора Агостино Тоти покинули радость и покой, на которые он, по его мнению, имел теперь полное право.
Профессору уже под семьдесят, и при всем желании его красивым не назовешь: он почти карлик, его несоразмерное, лишенное шеи туловище на двух паучьих ножках венчает огромная лысая голова... Да, да! Профессор Тоти это прекрасно сознает и не питает никаких иллюзий: разве его хорошенькая жена Маддаленина, которой не исполнилось еще двадцати шести лет, может любить его?
