Жозе Душ Сантуш - Формула Бога
— Что стряслось?
— Приезжайте поскорее. Ваш отец… думаю, он до утра не доживет…
XLII
В больнице Томаша уже ждали. Дежурная сестра сразу отвела его к отцу. Шел второй час ночи, и госпитальные помещения, через которые они проходили торопливым шагом, были погружены в темноту, нарушаемую только желтоватым тусклым светом плафонов ночного освещения. По стенам плясали фантасмагорические тени; с разных сторон то и дело доносились сухой кашель и хрипы, беспокоившие больных даже во сне.
Доктор Гоувейа вышел к Томашу с озабоченным видом.
— У него был очень серьезный кризис, — коротко сообщил врач, жестом приглашая в палату. — Сейчас он в сознании, но сколько это продлится, не могу сказать.
— Моя мать?
— Ее оповестили, она скоро будет.
Томаш вошел в палату и в полумраке ночника различил очертания тела под белым одеялом. Голова старого профессора покоилась на громадной подушке. Он тяжело дышал. Глаза были тусклыми и безжизненными, но когда вновь прибывший наклонился над кроватью, в них вспыхнул едва заметный огонек.
Томаш, не находя слов, поцеловал отца в лоб и молча опустился на стул у прикроватной тумбочки. Взяв руку умирающего в свою и ощутив, какая она холодная и немощная, сын нежно сжал ее, словно пытаясь через это прикосновение влить в отца живительную энергию. В ответ Мануэл Норонья слабо улыбнулся.
— Привет, папа! — заметив эту тень улыбки, заговорил Томаш. — Ну как ты?
Старый математик, собираясь с силами, два раза с трудом глубоко вздохнул, прежде чем ответить.
— Мне больше не протянуть, — устало прошептал он. — Скоро конец.
Томашу показалось, что это прошелестел ветерок. Пряча наворачивающиеся на глаза слезы, он прильнул щекой к груди отца и обнял его.
— Ну что ты, пап…
Старик ласково провел ладонью по спине сына.
— Не надо меня обманывать, сынок. Я на последней остановке…
— Ты… тебе не страшно?
Мануэл слегка качнул головой.
— Нет, я не боюсь. — У него перехватило дыхание. — Странно, раньше меня от страха в дрожь бросало. От страха, что не смогу дышать, что задохнусь и мне будет очень больно. А еще от страха неизвестности, куда предстоит шагнуть, от страха встречи с небытием, от страха стать одиноким странником на окутанном сумерками пути. — Он снова замолчал, переводя дыхание. — Теперь мне уже не страшно. Я осознал, что это конец. И готов его принять. — Чувствовалось, что говорил он из последних сил, но не говорить не мог, поскольку желал излить душу. — Знаешь, я отстранился от мирской суеты. Меня уже не волнуют ни подковерные игры факультетской профессуры, ни глупости политиков. Все это для меня перестало существовать. — Он медленно повел ладонью в сторону окна. — Теперь мне больше нравится слушать щебетание ласточки и шелест деревьев на ветру. Эти звуки мне говорят гораздо больше, чем бестолковая и бессодержательная людская разноголосица. — Мануэл ласково погладил сына по руке. — Хочу попросить у тебя прощения за то, что был не лучшим отцом.
— Не надо, ты был прекрасным отцом.
— Нет, не был, и ты это знаешь. — Он замолчал, пытаясь успокоить дыхание. — Я был отсутствующим отцом, и на тебя мне никогда не хватало времени. Я жил в своем мирке, не видел ничего, кроме уравнений и теорем, не беспокоился ни о чем, кроме собственных исследований.
— Не наговаривай на себя. Я всегда гордился тобой. Гордился, что мой отец ищет тайны Вселенной и описывает их в уравнениях. Не так, как другие отцы, которые сами не знают, что ищут.
Старый математик улыбнулся, словно открыв источник энергии там, где не рассчитывал ее обнаружить.
— О да. Многие бредут по этой жизни подобно лунатикам. Они одурманены второстепенным, не видят главного. Стремятся приобрести новый дорогой автомобиль, роскошную виллу, одежду от лучших кутюрье. Мечтают похудеть, моложаво выглядеть и вызывать у окружающих восхищение. — Отец несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, восстанавливая дыхание, и посмотрел на сына. — И знаешь, отчего все это?
— Отчего?
— Оттого, что они жаждут любви. Авто, недвижимость, наряды, драгоценности… все это сублимация. — Он покачал головой. — Деньги, власть, обладание дорогими вещами… ничто не заменит любви. Купив машину, дом или модную шмотку, они испытывают недолгое удовлетворение. И тут же принимаются искать, чем бы еще себя потешить. — Мануэл Норонья опять сделал паузу, чтобы отдышаться. — Люди торопятся что-то найти, но не находят. Купив то, о чем мечтали, чувствуют опустошенность. Людям нужна любовь, не вещи.
— Но ты не был таким…
— Да, я участвовал в другой гонке. Мне никогда не было дела до вещей, собственности, богатства, это правда. Свою жизнь я прожил в поисках знаний.
— Это разве не лучше?
— Конечно лучше. Но какова цена этого «лучше»? Она равна тому, что я недодал тебе. — Он попытался в который раз утихомирить дыхание. — Знаешь, я прихожу к выводу, что самое главное — быть чутким и заботливым. Преданным своим близким. Внимательным к окружающим. Только это по-настоящему важно.
— Ты разве не находил смысла в своей работе?
— Находил.
— Вот видишь! Значит, игра стоила свеч.
— Того, что стоили эти свечи, недополучила моя семья…
— О, это ты зря. Мне не на что пожаловаться. И мама не жалуется. И… мы тобой гордимся.
В палате на миг воцарилась тишина.
— Я никогда не понимал, почему люди не замечают очевидного и с самозабвением размениваются на пустяки. Ссорятся, обижаются, занимаются мышиной возней, растрачивают себя на мелочи. И знаешь, это в определенной мере повлияло на мой выбор, на то, что я замкнулся в математике. Я внушил себе, что нет ничего более важного в жизни, чем познание сущности окружающего мира.
— И ты именно это искал в математике?
— Да. Я шел стезей поиска сущности вещей. И теперь вот обнаружил, что, оказывается, все это время искал Бога… Через математику…
— И ты нашел Его?
— Не знаю… Я нашел нечто весьма странное, нечто… необычайное: разумность в устройстве мироздания. Это неоспоримый факт. Вселенная устроена с умом. Бывает, занимаясь расчетами, мы обнаруживаем что-то любопытное, какую-то забавную деталь, которая, на первый взгляд, не имеет значения. Однако потом приходим к пониманию, что этот математический курьез играет фундаментальную роль в строении какой-либо созданной природой вещи. Самое удивительное в природе — это то, что даже совершенно разнородные вещи, не имеющие друг к другу никакого отношения… даже они связаны между собой. Когда мы думаем, в мозгу перемещаются электроны. Это ничтожно малое изменение оказывает влияние, пусть микроскопическое, на ход истории в целом… Клетка, формирующая ткани моей руки, не думает, ее можно сравнить с камнем: у нее нет сознания. А вот нейроны мозга — думают. Может быть, они относятся ко мне так, словно я Бог, и не сознают, что я — это все вместе взятые они. Точно так же мы, люди, сами того не сознавая, возможно, являемся нейронами Бога. Считаем, что мы особенные, отделяем себя от остальных, когда на самом деле все вместе составляем часть всего. — Он улыбнулся. — Эйнштейн верил, что Бог — это все, что мы видим, а также все, что не видим.
— Откуда ты знаешь?
— Аугушту рассказывал… Бедняга Аугушту… Он верил в Бога. А я играл роль скептика, который всегда ищет доводы против.
— И что же он говорил?
— Часто цитировал своего учителя. Эйнштейн был для него кумиром. — Отец мучительно улыбнулся. — Знаешь, он бережно хранил все, что получил из его рук. Когда Аугушту исчез, его помощник передал мне запечатанный сургучом пакет с бумагами… Знаешь, я ведь его распечатал… Там листок с автографом Эйнштейна. На нет трижды повторялся выписанный в строчку алфавит, а сверху, над этими строчками, стояло имя Эйнштейна по-итальянски. Видишь, Аугушту даже такие безделицы хранил…
Отец вдруг с хрипом вдохнул и бросил взгляд в сторону двери.
— А где мать?..
— Идет. Скоро будет.
— Ты заботься о ней, слышишь? Если придется отдать ее в дом престарелых, выбери самый лучший…
— Папа!..
— Дай договорить… Не обижай мать, будь к ней внимателен. — Он закашлялся. — Помоги ей достойно дожить… Мысль о смерти несет умиротворение, — прошептал Мануэл. — Уйти хочется с миром… Простить других и чтобы тебя простили… — Он снова задыхался. — Люди страшатся смерти, ибо не отождествляют себя с природой, думают, что мы — это одно, а Вселенная — другое. Но в природе все умирает. Каждый из нас в некотором роде вселенная, и поэтому мы тоже умираем. — Мануэл нащупал руку сына. — Хочешь, я открою тебе секрет?.. Вселенная циклична… Аугушту рассказывал, что, согласно индуизму, все в мире циклично, в том числе Вселенная. Она рождается, живет, умирает и вновь рождается. Круговорот этот бесконечен, и его называют Днем и Ночью Брахмана. — Мануэл Норонья широко раскрыл глаза. — И знаешь что?.. Индуисты правы…
