Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы
— Беги, — шепчу я, — беги и больше не попадайся!..
— Что такое? — говорит мама. — Где же она? Выскочила? Ну ты подумай! Значит, дотянулась до края. Придется в другой раз наливать поменьше воды.
ЛЕТО 1948-го
Мы едем снимать дачу. В Переделкино есть писательский дом творчества, если снять там поблизости дачу, то питание можно получать в доме творчества по курсовкам.
— Не знаю, — вздыхает мама, — честно говоря, меня все это как-то пугает…
— Что тебя, Нинусенька, пугает? — спрашивает папа.
— Все. Деревня, грязь эта непролазная, керосинки… Тут уже, слава богу, от них избавилась, а там опять начинай сначала…
— Вовсе не обязательно, — папа почесывает щеку ногтями, — снимать в деревне, можно найти что-нибудь в дачном поселке. Что касается грязи, то летом ее не бывает. А керосинок вообще не потребуется, в доме творчества дают все готовое.
— Да, но хотя бы чай вскипятить нужно, разогреть еду нужно!
— Чай прекрасно кипятится на электроплитке. Ты, мой милый Кисик, склонен забывать о достижениях современной науки и техники.
— Я ни о чем не склонна забывать. Надеюсь, ты помнишь, как мы в сорок первом году сняли дачу и что в результате из этого вышло? И вообще, неизвестно еще, есть ли там электричество.
— Разумеется, есть. Неужели ты думаешь, что советские писатели пишут свои произведения при лучине?
— Не знаю. В доме творчества, может, и поставили какой-нибудь движок, а в поселке может ничего не быть.
— Хорошо, Нинусенька, ты вправе поступать, как тебе угодно. Я только считаю, что это неправильно — никогда не выезжать за пределы Москвы.
— Если бы ты хоть согласился поехать вместе, у меня просто сил нет ходить по домам и спрашивать.
— Извини меня, мой милый Кисик, но я должен работать. Если я брошу работать, нам не на что будет жить.
— Что ж, работай… Как только тебя просят чем-то помочь, ты тут же указываешь на неотложные дела. Весь воз я всегда вынуждена тащить на себе.
— Именно это я тебе и предлагаю: отдохнуть от воза, который ты тащишь. От бессмысленной толчеи на кухне и от разговоров с полоумными соседками.
— При чем тут соседки? Что за страсть — вечно кого-то уязвить!
Мы едем на метро, потом пересаживаемся на поезд.
— Не смотри, не смотри на паровоз! — беспокоится мама. — Видишь поезд, отворачивайся. Искра из трубы вылетит и попадет в глаз.
В вагоне она принимается расспрашивать про дачи в Переделкино, но никто ничего не знает — все едут до других станций.
— В Мичуринце поищите, — советует какая-то женщина.
— Да им в Мичуринце не спрыгнуть, — хмыкает другая, меряя маму взглядом. — Платформы-то нету.
Мы слазим в Переделкино и идем вдоль железнодорожной насыпи.
— В том доме спросите, там всегда сдают.
Мы подходим к высокому двухэтажному дому. За забором виден сад. Мама стучит в калитку кулаком, во дворе раздается злобный собачий лай. К нам выходит хозяйка, приглашает зайти внутрь.
— Ав-в-в, вав-вав! — рвется на цепи собака.
Я не иду — боюсь.
— Да не бойся, не бойся, иди! — уговаривает хозяйка. — Я ее держу. Тихо, Альма, свои!
Собака продолжает глухо рычать — очень большая и страшная собака.
— Ну, иди же ты наконец! — сердится мама. — Господи, что за трус такой несусветный! Не тронет она тебя.
— Я ее в сарай запру, — решает хозяйка. — Все, Альма, тихо! Сиди и помалкивай! Вот эту половину мы сдаем, — объясняет она маме. — Отдельный вход, кухня отдельная. Комната и веранда.
Да!.. Вот бы у нас в Москве была такая квартира!
— А это что же у вас, курятник? — спрашивает мама.
— И курятник, и коровник. Все свое — и молоко, и яички, и фрукты, и овощи, и картошка. Ни о чем не придется беспокоиться.
— Питание меня не интересует, — говорит мама. — Мы берем курсовки. Я из-за этого, собственно, и ищу что-нибудь рядом с домом творчества.
— Я знаю, — соглашается хозяйка. — У нас уже жили писатели. Драматург один жил.
— Уж не эта ли сволочь Буров?
— Нет, не Буров, Корольков. Корольков Виталий Вадимович. А жену Мирой Петровной звали.
— А, ну слава богу! А я уж подумала — и тут, мерзавец, успел, побывал. Кстати, вы меня извините, я не спросила, как ваше имя-отчество?
— Ольга Николаевна. Аврова Ольга Николаевна.
— Какая интересная фамилия. А я — Нина Владимировна. Что ж, будем, что называется, знакомы.
— Будем знакомы, и не только что знакомы, а еще, увидите, и подружимся! А молоко, как себе хотите, девочке все равно нужно — хоть и курсовки. Парное, прямо из-под коровы! Это вам не из магазина — сто раз разбавлено и неизвестно чем отравлено.
— Да, не говорите. Теперь уже и покупать что-нибудь боишься…
Пока они разговаривают, я выхожу на крыльцо. Сад… Я еще никогда не видела такого сада: деревья, грядки, цветы… И теленочек выглядывает из-за загородки. Хорошенький — весь черный, а на лбу белое пятнышко. Если бы только не эта злая собака…
— Дай вот ей кусочек хлебушка, она тебя признает, — уговаривает Ольга Николаевна.
Нет уж, не стану я давать хлебушка такой страшной собаке!..
У папы скоро день рождения — седьмого июня. Я готовлю ему подарок — носовые платки. Мама купила полтора метра белой материи, я разрезала ее на шесть квадратов и теперь подрубаю. Чтобы платки вышли красивые и ровные, нужно сначала выдернуть по краям нитки, а потом аккуратненько подвернуть и подрубить. Я хочу, чтобы у папы были самые-самые красивые на свете платки. Как только он куда-нибудь уходит, я сразу же сажусь и принимаюсь за работу. Нельзя, чтобы он раньше времени догадался про мой подарок. Все девочки бегают на улице, радуются весне, бесятся, играют, а я сижу и подшиваю платки. Сначала подрублю их, все шесть, а потом на каждом вышью папины инициалы: П. Ш. Мулине, гладью. Это должно замечательно получиться — особенно если каждый платок вышить каким-нибудь другим цветом. Ольга Николаевна сказала, что я могу ехать с ними. У них на первое июня заказан грузовик. Мама согласилась. Они с папой переедут после — с нашими вещами. Бабушка остается в Москве одна.
Михаил Николаевич, муж Ольги Николаевны, раскатывает на дне кузова ковер, наваливает поверх него всякие одеяла, подушки, узлы, вдоль борта ставит корзины, чемоданы, потом накрывает все это еще одним ковром.
— Ну вот, а теперь ложитесь, барышни, и почивайте.
Барышни — это я и Маша, дочка Авровых. Она, оказывается, тоже родилась двадцать пятого марта, в один день со мной, только на пять лет раньше. Ей уже четырнадцать лет, и она перешла в седьмой класс.
