М. Стедман - Свет в океане
Ханна стояла, будто взвешивая, стоит ли сказать.
— Она родилась восемнадцатого февраля. Вы этого не знали, верно?
— Нет, — тихо ответил Том.
— И когда она родилась, ее шея была дважды опутана пуповиной. А Фрэнк… Фрэнк пел ей колыбельные. Видите? Есть вещи, которые я о ней знаю, а вы нет.
Том молча кивнул.
— Я осуждаю вас. И осуждаю вашу жену. Да и как иначе? — Она посмотрела ему в глаза. — Я так боялась, что моя дочь никогда меня не полюбит!
— Дети созданы для того, чтобы любить.
Ханна посмотрела на ялик, бившийся о пристань, и нахмурилась от новой мысли.
— Здесь все молчат и никто не вспоминает, почему Фрэнк и Грейс вообще оказались в той лодке. Никто даже не извинился. Ни единая душа! Даже отец не любит об этом говорить. Вы хотя бы попросили прощения. И заплатили за то, что с ним сделали.
Помолчав, она спросила:
— Где вы сейчас живете?
— В Албани. Ральф Эддикотт помог мне найти работу в порту, когда я вышел из тюрьмы три месяца назад. Так что я могу быть рядом с женой. Врачи говорят, что ей нужен полный покой. Пока ей лучше находиться в частной лечебнице, где есть соответствующий уход. — Том откашлялся. — Наверное, не стоит вас больше задерживать. Надеюсь, что жизнь сложится счастливо и для вас, и для Лу… для Грейс.
— Всего хорошего, — попрощалась Ханна и направилась по пристани обратно в город.
Когда Ханна приблизилась к особняку отца, чтобы забрать дочь, заходящее солнце уже окрасило листву эвкалиптов золотом.
— Сорока-сорока, где была? Далеко… — говорил Септимус на веранде, играя с внучкой, которая устроилась у него на коленях. — Посмотри-ка, Люси-Грейс, кто это там идет?
— Мама! А куда ты ходила?
Ханна не переставала удивляться, как похожа Грейс на Фрэнка: та же улыбка, те же глаза, такие же волосы.
— Может, когда-нибудь я тебе и расскажу, малышка, — ответила она и поцеловала ее. — Ну что, пойдем домой?
— А можно мы придем к дедушке завтра?
Септимус засмеялся:
— Ты можешь приходить к дедушке когда захочешь, принцесса. В любой день!
Доктор Самптон оказался прав: время оказалось лучшим лекарством и постепенно малышка начала привыкать к ее новому, а точнее, старому дому.
Ханна подняла дочку на руки. Старик улыбнулся:
— Вот и хорошо, малышка, вот и славно!
— Пойдем, милая, нам пора.
— Я хочу идти сама.
Ханна опустила ее на землю, и девочка, взяв ее за руку, зашагала рядом по дорожке. Ханна старалась идти медленнее, чтобы Люси-Грейс не отставала.
— Смотри, видишь кукабарру? Как будто она улыбается, правда?
Девочка не обратила на птицу никакого внимания, пока та вдруг не разразилась громким криком, будто захлебывалась от смеха. Остановившись в изумлении, малышка принялась разглядывать птицу, которую никогда не видела так близко. Снова раздался громкий хохот.
— Она смеется. Наверное, ты ей понравилась, — сказала Ханна. — А может, предвещает дождь. Кукабарры всегда хохочут перед дождем. А ты можешь повторить? Вот так? — И она очень похоже сымитировала крик птицы, чему ее научила мать много лет назад. — Давай, попробуй!
У девочки ничего не вышло.
— Я буду чайкой! — заявила она и издала пронзительный крик, практически неотличимый от тех, что издают эти птицы, которых она знала лучше всего. — Теперь ты попробуй!
После нескольких неудачных попыток Ханна со смехом признала свое поражение.
— Ты должна обязательно научить меня, родная, — сказала она, и они продолжили путь.
На пристани Том вспоминал свой первый день в Партагезе. И последний. И как в период между ними Фицджеральду и Наккею удалось переквалифицировать предъявленные Спрэггом обвинения на менее тяжкие, а то и вовсе их снять. Адвокат убедительно доказал несостоятельность обвинения в похищении ребенка, что повлекло за собой снятие и других связанных с этим обвинений. Признание Томом своей вины в административных нарушениях могло повлечь за собой суровый приговор даже на суде в Партагезе, не говоря уже об Албани, не выступи в защиту обвиняемых Ханна, настаивавшая на снисхождении. Да и тюремный режим в Банбери был намного мягче, чем во Фримантле или Албани.
Наблюдая, как опускавшееся солнце растворялось в водной глади, Том ощущал, как глубоко в его жизнь вошел Янус. Он ловил себя на мысли, что до сих пор с наступлением вечера невольно готовился подняться по сотням ступенек и зажечь маяк. А вместо этого сидел на причале и провожал взглядом чаек, паривших над морской зыбью.
Он думал о мире, который продолжал жить своей обычной жизнью, даже не заметив его отсутствия. Люси, наверное, уже уложили спать. Он представлял ее личико, такое беззащитное во сне. Интересно, как она теперь выглядела? Снились ли ей сны о Янусе? Скучала ли по маяку? Он думал и об Изабель, о том, как она лежала на узкой железной кровати и оплакивала свою дочь и прежнюю жизнь.
Время исцелит ее. Он обещал ей. Обещал себе. Она обязательно поправится.
Поезд до Албани отходил через час. Он дождется, когда стемнеет, и пройдет на станцию через город.
Через несколько недель Том с Изабель сидели на чугунной скамье в саду частной лечебницы. Розовые циннии уже отцвели, и теперь их цветы подернул коричневый налет, похожий на ржавчину. По листьям астр ползали улитки, а лепестки сорвал и унес куда-то вдаль южный ветер.
— Я рада, что ты не такой худой, как был, Том. Когда я тебя тогда увидела, ты выглядел просто ужасно! Как ты? — В голосе Изабель звучало участие и какая-то обреченность.
— Не волнуйся за меня. Сейчас нам надо подумать о тебе. — Он увидел, как на скамейку сел сверчок и принялся стрекотать. — Врачи говорят, что тебя можно забрать, как только ты захочешь, Изз.
Она опустила голову и намотала на палец прядь волос за ухом.
— Нельзя вернуться в прошлое. Нельзя изменить то, что сделано, через что мы оба прошли, — сказала она.
Том не сводил с нее пристального взгляда, но она отвела глаза и прошептала:
— И к тому же разве что-то осталось?
— Осталось от чего?
— От всего. От… нашей жизни.
— В Маячную службу мы вернуться не можем, если ты об этом.
Изабель вздохнула:
— Я не об этом, Том. — Притянув к себе ветку жимолости со стены, она принялась ее разглядывать. Потом сорвала цветок и стала выдергивать лепестки, которые падали на юбку, превращая ее в разноцветное мозаичное панно. — Потерять Люси — это все равно что лишиться части тела. Как после ампутации. Даже не знаю, как выразить словами…
— Слова тут не важны. — Он хотел взять ее за руку, но она отстранилась.
