Лариса Миронова - На арфах ангелы играли (сборник)
– У нас нет такой родни, мамочка! Нету же! – тихо плакала Броня.
– А ти ты з глузду зъехала. Деука мая? – закричала на неё Мария. – Мая пляменница! Хварэе яна. Дапаможам, а потым пойде яна к сабе дамой.
– А где её дом? – продолжала выспрашивать Броня.
– А у Добруши, – солгала Мария.
– Мамочка. А почему она похожа на нашу…
– Цыц! – злым шёпотом приказала Мария и закрыла ей рот ладонью. На крылечке кто-то вытирал ноги о скребок и громко прокашливался.
Они прислушались – вот уже гость вошел в сени, дернул ручку двери и вошел в кухню.
– Ага, усе как раз дома, – сказал Акимка, присаживаясь на лавку у входа и внимательно оглядывая хозяев. – Навел я справки. Таки нет у вас такой племянницы, бабонька, нетути! Нямашака, разумеешь, про что я?
Мария села на табуретку против него, посмотрела ему в глаза – взгляд их был наглым и хитрым. Она отвернулась от Акимки и стала думать тихо и не спеша, как если бы сидела безо всякого дела одна дома: а что если война эта никогда не кончится, и муж её Иван никогда-никогда не вернется домой? Где он сейчас? Живой ли он? Может, уже давно убит шальной пулей и в поле лежит, а вороны в глаза клюют? И так всё будет теперь навечно – беспросветно-тоскливо и горько…
И в ней поднялась решимость положить этому невозможному пути конец. И сделать это она готова хоть сейчас. Немедленно. Подойти к ироду, снять со стенки серп…
– Э! Э-э-э! Бабонька! Глянь-ка сюды! Ты что-то не тае! – Акимка встал и схватил её за руки и сказал мрачно: Приду, как стемнеет, готовься. Что? Не нравлюсь, тогда Броню давай. Девка уже ладная стала.
– Акстись, паночак! – упала на колени Мария. – Дитё малое яна! Дитё! Грэх яки!
– Ну, годе, вижу, ты меня зразумела, – сказал Акимка и, оттолкнув Марию, быстро вышел из дому.
– Як не зразуметь, паночак… сатано блудливае!
Мария плакала. Тяжелые, не бабьи слезы текли по её щекам. Убить Акимку она смогла бы, убила же немца! Да что потом? Повесят её. Замучают детей. Расстреляют Дору…
Однако в эту ночь, сколько ни прислушивалась Мария, никто не постучал.
Однако наутро новое дело, в комендатуре у немцев переполох – пропали документы, а на входной двери первый посетитель обнаружил синий листок – обложку от школьной тетради, с начертанными на нём печатными неровными буквами стишками:
Немец рыжы белабрысы
Лезе на маю страну.
Яго гаду лизаблюду
Усе я… адарву!
Хоть и не до веселья было в те дни, всё же случайные прохожие, пересказывая друг другу самодеятельный стих, добавляли кое-что и от себя – какое ещё членовредительство можно учинить над немецкими служками. На базаре в этот день особенно задорно и задиристо торговцы сельхозпродуктами выкрикивали: «Яйки! Свежыя адборныя яйки! Тольки што адабрали!»
На допрос таскали всех подозрительных. Пришли полицаи и к Марии в дом.
– Где мальцы?
– А у сяло побегли. Хоть жменькай муки разжыцца, – ответила Мария, сама обеспокоенная тем, что её хлопцы с ночи куда-то пропали.
– Проверим, что за мука, а пока пойдешь с нами. Палач своё дело туго знает.
– Эту бабу не тронать… Пусть застаецца. Под моё поручительство, – неожиданно вмешался Акимка, подходя к печке и грея руки о теплые кирпичи.
Полицаи ушли, а он остался. Мария смотрела на эти руки с желтыми от табака пальцами и думала, что в них, этих руках сейчас собрана вся черная сила. Захочет, погубит её и детей. Пристрелит на месте, немцам всё откроет – и про неё, и про Дору с её жалким дитём. Всё в его воле сейчас!
– Родненьки, не згуби нас, – заплакала она, падая ему в ноги, – я тваёй жонцы свою новую хустку аддам. Гарусную! Иван на ярмалке купиу кались…
– Давай твой падарунак, – сказал Акимка, затем встал, молча смотрел, как Мария заворачивала в бумагу свой новый платок, взял, спрятал сверток за пазуху и молча вышел.
Хлопцы вернулись к вечеру – были в Старом селе, у бабки Василисы, к ней и жиденка отвели, она спрячет у себя до лета. Дом Василисы стоял на отшибе, у самой опушки леса, и к ней без особого дела никто не захаживал.
Пришла и Броня из комендатуры. Долго молча сидела на лавке, потом вдруг сказала:
– Мамочка, если вдруг меня возьмут, ты ничего плохого не думай, не думай никогда! Я потом тебе всё расскажу, ладно?
– Чаго там думать? – горько сказала Мария, ей уже приходилось слышать злые разговоры про свою дочь, особенно после того, как та стала петь и танцевать по вечерам в клубе, на сцене. – У тябе и свая галава на плячах ёстяка.
Когда немцы пришли, её Броню первую позвали в комендатуру – переводить. Она лучше всех в школе знала немецкий. Даже приз получила в области – коробку красок и цветные карандаши. И за пение награду получила – на Первое мая.
Мария не сразу согласилась, но всё же отпустила дочку на работу в комендатуру, втайне надеясь, что не тронут девку, раз она нужна им, да и деньги в дом кто-то же должен приносить…
В ту же ночь постучали в оконце на кухне, с огорода.
– Хто там? – срывающимся шепотом спросила Мария, приоткрыв форточку.
– Я, – глухо ответил Акимка.
– Што… што табе нада, Аким Пятрович? Чаго прыйшоу?
– Выйди в клеть, слышь?
– Куды? – обомлела Мария.
– В клеть, говорю, выходь. Где жидовку хавала.
У Марии язык отнялся. Всё, всё знает…
Ирад паганючы! На шибелицу, няйначай, павяде…
– Чи ты йдешь? – настойчивый стук повторился. – А то, можа, за подмогой послать?
Под его пальцами затрещали резные наличники.
– Иду, иду, Аким Пятрович…
– Так поспешай, мне приспичило. Умей мужику умастить, и самой ладно буде.
– Канец света настау… Иду…
Мария перекрестилась широким крестом и вышла в сени.
В одной рубашке и босиком стояла она на голом холодном полу перед Акимкой. Он был пьян, от него сильно пахло самогоном. Его налитые кровью глаза жадно блуждали по её полным рукам, шее. Потом он снял сапоги, запихнул в них портянки и, со злобным задором, спросил:
– А что, Иван твой мужик с толком? Что молчишь, телка яловая? – и для начала ударил её по лицу ребром ладони.
Потом ещё и ещё бил, кулаком. С оттяжкой. Когда же возбуждение перехлестнуло через край, свалил её на лежак…
Но что было дальше, как ни силился, вспомнить не мог.
…Из клети она вернулась под утро полумертвая.
«Жывёла, жывёла зрэбная! Штоб табе падохнуть пад заборам, кабель таскливы…» – бормотала она в бессильной злобе, отмывая свое испоганенное тело от следов Акимкиной страсти.
Как ни силен был страх за свою жизнь и жизнь детей, за несчастную Дору с её дитем, но боль внутри груди была так сильна, так нестерпима, что она поняла: ещё одного такого испытания не выдержит – порешит и Акимку, и самую себя. И положила в клети топор, за ящиком с отрубями…
В клети было душно и пыльно, дышала Мария со свистом и хрипом и при каждом вдохе резкая боль разрывала её нутро.
Брона пришла из комендатуры, глянула на мать и съехала по стенке. Лицо матери отнкло. Глаза смотрели из узких щелок горько и отчаянно.
– Што, деука? Што? – забеспокоилась Мария, наклоняясь к дочери.
– Мамочка! С тобой что? – спросила, плача, Броня, и обняла её колени.
– Иди, деука. Иди, атдыш трохи. Хварэю я, хварэю…
– Мама. Я тетку Ганну пойду позову, ладно?
И она, зажав рот рукой, чтобы не слышно было рыданий, побежала к соседке. Та быстро смекнула, что к чему, в бабьих хворях понимала, сказала, что придет, но только не сразу, а когда стемнеет…
К вечеру пришла Ганна и принесла плохую весть из Старого села, куда с утра уже успела сбегать, – за Василисой следят, однако дитё Доры пока не трогают.
– Ой-ё-ёй, – запричитала она, когда увидела синяки и кроводтеки на руках и шее Марии. – Пакаж-ка сюды, як ён тябе…
– Чаго ты вярзеш? – прикрикнула на неё Мария, заматывая шею платком.
– Да я так… Сдуру ляпнула…
Ганна поспешно ушла. Однако вскоре вернулась и принесла с собой темную бутыль с тягучей жидкостью.
– Намаж, кали спать пойдеш, – сказала она, ставя бутылку со снадобьем на подоконник. Гэта мая матка мяне вучыла настайвать. Усё, як рукой, зниме. Тута увесь агарод – шипоуник, смарода, вишня и слива, антонука, па ложцы пи увесь день, не лянися. Ой… Да у тябе носам крывя тячэ! Она помогла Марии сесть, развела соленой воды в кружке, добавила уксуса, квасцов, и, подставив таз, с пригоршни давала ей втягивать раствор то правой, то левой ноздрей.
– Там пад апилками, за хатай, лед ёстяка. Прыняси у мисцы, – попросила Мария.
– Зараз збегаю, – сказала Ганна. – А ты сяди, не варушыся.
Она сделала примочки на ушибы, натерла сухих листьев липы и насыпала порошок в обе ноздри, а к шее приложила половинку сырой луковицы.
– Тута усё балить, – сказала Мария, показывая на грудь.
