Митчел Уилсон - Встреча на далеком меридиане
Валя вернулась к микрофону, и Гончаров опять принялся диктовать быстро и властным тоном. Она вырвала листок из блокнота, исписала его, вырвала второй листок, исписала и его. Ее окаменевшее, напряженное лицо все больше выражало сдерживаемое недовольство. Один только Геловани не понимал, что происходит, и тихонько удивленно смеялся.
— Что с ним такое, — говорил он, — с ума, что ли, сошел? Если мы полгода будем работать круглые сутки, без перерыва на еду и разговоры, то все равно не успеем всего закончить. А кроме того, мы и сами знаем, что нужно делать.
Ник промолчал. Раздражение в голосе Гончарова и немыслимо длинный перечень инструкций означали одно: для Гончарова была невыносима мысль, что Ник и Валя вместе. Он ничего не знал об их чувствах и переживаниях, об обоюдном их невысказанном решении, и, если уж сам он не мог быть там же, где и они, чтобы встать между ними, он хотел отгородить их друг от друга спешной, трудной работой. Яростная подозрительность Гончарова вызвала у Ника досадливое сострадание к нему. Нику хотелось крикнуть: «Перестаньте же, вы делаете только хуже!» И действительно, Валя воспринимала это как грубое оскорбление. Она продолжала писать, лицо ее делалось все более замкнутым, и Ник знал, что Гончаров совершает одну из величайших ошибок своей жизни.
Ник все время помнил о Вале, а Валя о нем. Их обоих мучило это, как боль незажившей раны, и, однако, необходимо было напрячь всю волю, как бы не замечать этого и продолжать работу. Если они находились в одной комнате, им стоило огромного труда не взглядывать то и дело друг на друга и не забывать, что в разговоре должны участвовать и другие. Если они работали порознь, их отвлекало от дела постоянное ожидание: вот сейчас раздадутся знакомые шаги, так непохожие на все остальные, и звук этих шагов заставлял кровь бежать быстрее.
Ни вместе, ни врозь они не знали покоя. В сущности, наедине им не удалось быть еще ни разу, но ни один из них и пальцем не шевельнул, чтобы такая встреча состоялась: оба и жаждали, и страшились ее.
Переговоры с Гончаровым, по крайней мере дважды в день, только усугубляли напряжение. Работа на станции двигалась с невероятной быстротой, и этот необычный рабочий темп озадачивал Гончарова и как будто еще больше отдалял их от него. Они жили в своем обособленном мире — все за его пределами становились как бы чужими, нереальными.
Снег шел несколько дней, прекращаясь лишь ненадолго, а ветер и вовсе не утихал. Он выл, барабанил в окна, в одних местах наметал громадные причудливой формы сугробы, в других срывал весь снег, обнажая камни. Окна с той стороны здания, откуда дул ветер, были совершенно залеплены снегом, с подветренной стороны оконные стекла были прозрачны, но за ними стояла сплошная белая мгла, и лишь в минуты затишья сквозь эту мглу проглядывало свинцово-серое небо. По всему дому гуляли сквозняки, как будто ветер прорывался даже сквозь камень.
К морозу Ник привык довольно скоро и вообще быстро приспособился к пребыванию на большой высоте. К чему он не мог привыкнуть, это к присутствию Вали, к тому, что постоянно видит ее, чувствует, как она проходит мимо, почти касаясь его, к тому, что она спит в дальнем конце этого дома, у той же стены, что и он.
Он пытался чем-нибудь отвлечься, но уйти ему было некуда. Дом, действительно замечательный, все же не был так колоссален, как показалось Нику в день приезда. На самом деле комнаты были меньше, потолки ниже, и первое впечатление, что размеры здания необъятны, сменилось другим: Ник увидел, что оно построено по очень строгому, точно продуманному плану, как строят корабли. Кроме него и Вали — те, кто приехал с ней из Москвы, пока еще оставались на базе, — на станции работало всего двенадцать человек: Геловани, врач, двое студентов, остальные — обслуживающий персонал, люди того типа, что выполняют подсобные работы во всех научно-исследовательских институтах: у них ловкие руки, особое чутье к механизмам и подлинное отвращение ко всякой рутине.
С ними Ник сталкивался мало: работа, которую предстояло проделать, не могла быть поручена механикам — слишком много времени ушло бы на инструктирование, — втроем, с Валей и Геловани, они могли справиться быстрее. Дело само по себе было привычным, но оно могло бы дать Нику особое удовлетворение: это было окончательной проверкой, медленным крещендо, последним парадом сил перед главным ударом. Все репетиции были уже позади. Приборы действовали именно так, как надлежало им действовать во время эксперимента, а уж эксперимент решит все. И Ник мучился тем, что теперь, когда это было особенно важно, он не мог полностью отдаться делу.
Со стороны, однако, казалось, что он с неослабевающим интересом вникает в мельчайшие подробности. Нельзя допускать никакой случайности, настойчиво повторял он. Каждая вновь прибывшая деталь проверялась — необходимо было убедиться, что во время перевозки ничто не пострадало. Но и целиком поглощенный работой. Ник в любой момент знал, где Валя: стоит напротив него у стола или где-нибудь сзади в углу лаборатории. Он определял это, почти не глядя, от него не ускользало ни одно ее движение.
Мысли о Вале он ощущал как осязаемое препятствие в ходе работы и тратил неимоверные усилия, чтобы преодолеть его. Но казалось, в самых кончиках его пальцев была заключена интуиция. Ему прежде никогда не приходилось иметь дело со счетчиками Гейгера данного образца, но, чтобы ускорить их проверку, он придумал простые гибкие зажимы, которые могли бы удерживать на месте легко гнущиеся электроды, когда дело дойдет до пробного включения высокого напряжения. Он делал эскиз за эскизом, пока не добился простейшей конструкции: чтобы изготовить зажимы, требовалось лишь сделать два оборота на фрезерном станке и просверлить дрелью четыре отверстия. Геловани понес эскиз в мастерскую.
В его отсутствие Ник и Валя продолжали работу, так и не обменявшись ни словом, испытывая мрачное удовлетворение оттого, что в комнате помимо них находятся еще двое студентов-старшекурсников, с головой ушедших в свои занятия. Напряжение давило, как тяжесть, мускулы у Ника и Вали сжались, сопротивляясь этой тяжести. Они могли тронуть друг друга за руку, поговорить шепотом и уж во всяком случае поглядеть друг на друга. Но ничего этого они не сделали. Через десять минут вернулся Геловани с готовыми зажимами — теперь достаточно было всего двух человек для проведения сложной работы. Геловани постоял, посмотрел, пока Ник и Валя проверяли зажимы, и принял их тягостное молчание за поглощенность делом.
— Ну, я вам пока больше не нужен, — сказал он немного погодя. — Пойду обратно в мастерскую, начну сборку рам. В помощь возьму обоих ребят.
Он позвал студентов, и они все трое вышли из лаборатории. Их удаляющиеся шаги на лестнице отозвались гулким эхом в стучащем, как молот, сердце Ника. Наконец они с Валей остались совсем одни на этом ледяном острове, вскинутом куда-то в небо, где кружила снежная буря.
Ник видел, что с Валей происходит то же самое, что и с ним, потому что краски сбежали с ее лица, хотя ни выражение его, ни темп ее работы нисколько не изменились. Она только не переставая облизывала губы и прижимала руки к горлу, как будто ей нечем было дышать. И оба по-прежнему молчали. Приборы и экраны один за другим давали показания, и говорить не было необходимости. Но молчание Ника и Вали было лишь выжиданием.
Наконец Валя не выдержала. Руки ее беспомощно повисли, она могла лишь стоять и смотреть на него.
— Не могу я работать, когда вы здесь, — сказала она. — Бесполезно и пробовать. Не могу.
Ник обошел вокруг стола и приблизился к Вале. Как будто не в силах сдвинуться с места, она только следила за каждым его движением. Потом закрыла глаза. Тело ее стало безвольным. Ник притянул ее к себе — оба измучились томительной неопределенностью и теперь были глухи и немы перед протестами совести, которая не хотела признать, что самое главное — это они сами и их желания. Они пришли из разных миров. Хорошо ли они знали и понимали друг друга? Сейчас все это было им безразлично. Пойдут ли теперь их жизни вместе или врозь — сказать было невозможно, да и не стоило задавать себе таких вопросов. Существовало только одно — данное мгновение, которое все отодвигалось и отодвигалось и потому стало невыносимым бременем. Они оба приняли его с чувством усталого облегчения. Валя совершенно обессилела, она вся дрожала в своей толстой теплой жакетке. Прильнув к Нику, она отрывисто шептала слова, которых он все еще не понимал, заверяла его в чем-то с безудержной страстностью, шедшей из самой глубины ее души, но все, что он слышал — что он хотел слышать, — это переливы ее голоса, и он впивал их, охваченный неутолимой жаждой, которой томился всю жизнь. Он выключил свет, закрыл дверь, и они, не стыдясь, не опасаясь более, унеслись за тысячу миль и за тысячу лет от своих прежних жизней и от того, что их ждало впереди. Они были совершенно одни, где-то во мгле белых небесных метелей.
