Наталия Слюсарева - Мой отец генерал (сборник)
Благоверным людям страждущия страны нашея Российския во всех тяжких обстояниях их подаждь, Господи, на безбожническая козни крепость, от глада, губительства и междуусобных браней, благочестия же во Отечестве нашем возставление и многая лета. Многая лета (трижды)».
ФЕНИКС
Памяти князя Феликса Юсупова
РЫНДА
Так и не могу припомнить точно, когда произошла наша встреча. Мне представляется, что впервые я встретилась с тобой, когда мне уже стукнуло восемнадцать лет и соседка, которой накануне исполнилось двадцать четыре года, почиталась мною как глубокая старуха.
Восемнадцать лет – пронзительный возраст, который так легко выкликать на всех перекрестках земли, под пронзительных же соловьев с упругими молодыми гортанями. Не высматривая малых птиц в листве в силу их невзрачности, зато вовсю ими заслушиваясь, я проводила много часов на облупленных деревянных скамейках в поленовских двориках Замоскворечья.
В один такой послеполуденный час, где-то рядом с Третьяковкой, с сигаретой – первые колечки дыма – между пальцами, точнее, между средним и безымянным левой руки (особый шик), я крутила-вертела случайный журнал с явившимся вдруг перед моими глазами твоим изображением. Внезапно. Ты – в русском костюме государева и «Белыя Руси» слуги – рынды, топорик вместо опахала, в парчовом узорчатом кафтане. Шапочка оторочена соболем. Высокий, твердый, шитый жемчугом воротник, на ногах ладные сафьяновые сапожки. (Костюм шился для бала-маскарада в Лондоне, в Уайтхолле, в 1912 году, и произвел большой фурор.)
В журнале о тебе – ни слова. В конце шестидесятых о князьях Юсуповых, Голицыных, Шереметевых в московских переулках даже и не шептались. Вас тут не было. Попросту, «здесь не стояло». Твой портрет сгодился редакции – проиллюстрировать им исторические хроники ХVII века, соколиные охоты времен царя Алексея Михайловича.
...В мягких сапожках. И поныне на Руси, по нефам, пишут по-сырому княжичей в эдаких сапожках.
Я встретилась с тобой, но мы так и не встретились взглядом. С немелованного листа ты смотрел куда-то вдаль (по всему видно, привык позировать придворным живописцам и фотографам), даже не прозревая своей судьбы, поверх всего, всяческих барьеров. Поверх меня в первую очередь. Я же наткнулась. Налетела на мину. Подорвалась. Взлетела, подброшенная тем взрывом куда-то вверх, взметнув фонтанчик нагретой замоскворецкой пыли, задохнувшись твоей – соколиным ударом – молниеносно сразившей меня красотой, и опустилась на ту же неказистую скамью, сколоченную из пары досок, зализывать раны на долгие годы. На очень долгие годы.
Мы так и не встретились взглядом. Это горе я унесу с собой с земли. Тебе же, с тех замоскворецких трелей, оставалось еще два года жизни на чужбине. Да и чем нам мериться? Ты – высокий князь, ...надцатая ветвь могучего ствола, чьи корни из семьи пророка. Я – нечто без роду без племени, с генеалогического кустарника, не выглядывающего дальше соседней ветки «бабка – дедка». И чему тут удивляться? Ты – сам свидетель, как посекли Россию. И скажу тебе только, что дуб Волконского, по какой дороге вокруг него ни езжай, не зеленеет...
Случайные прохожие ничего не заметили. Сидела девушка на скамейке и что-то читала. Внешне все выглядело очень пристойно. Ты полежал на моих коленях, и я докурила начатую сигарету. Очень скоро я поднялась со скамьи, оправила платье и повела себя по Ордынке, как репинского бурлака бечевой, к подземке и... домой.
В своей комнате я спрятала тебя, старательно вырезав по краям из журнала, в коробку из-под обуви, в которой уже хранились мои кумиры. Глянцевые фото из серии «актеры зарубежного кино». Я подложила тебя к ослепительно недосягаемому Жерару Филипу, смуглявому цыганистому бродяге Радж Капуру, Иву Монтану в рубашке с закатанными рукавами, который тогда мне уже казался староват... был кто-то еще. Но ты превзошел всех.
Ты поразительно красив. Поразительно. Глаза – во столько-то карат. А какой блеск, какова чистота этих светоносных опалов, отсверкивающих венецианскими голубыми огнями, – щедрый дар твоей матушки.
Зинаида Николаевна Юсупова – Сияние, как прозвали ее при дворе, – слыла одной из красивейших женщин своего времени. «Моя мать была очаровательна, – описывал ее Феликс в своей книге T e lost Splendor („Утраченное великолепие“), – со стройной талией, тонкая, грациозная, с очень темными волосами, смуглым цветом лица и голубыми глазами, блестящими, как звезды. Она была не только умна, образованна, артистична, но и исполнена самой обаятельной, сердечной доброты. Ничто не могло сопротивляться ее очарованию».
Другой современник с авторитетом непререкаемого правдолюбца вспоминал:
«Казалось, она задалась целью всякого обворожить и очаровать, и всякий, кто к ней приближался, невольно подпадал под ее очарование. Очень приятное лицо с очаровательными светло-серыми глазами, которые она то прищуривала, то как-то особенно открывала, улыбаясь при этом прелестным маленьким ртом. Стройная фигура и рано поседевшие волосы придавали ей впоследствии вид напудренной куколки...» (Л. Н. Толстой «Автобиографические записки»).
Красота на окружающих действовала по-разному. Португальской инфанте, наблюдавшей ее на приеме, в платье, расшитом драгоценными камнями и жемчугом, Юсупова казалась византийской императрицей древних времен, слуга-арап каждый раз при ее появлении падал ниц, как перед божеством, а некий бедняга офицер, совсем потерявший голову от страсти, как-то въехал верхом к ним в гостиную и, подняв лошадь на дыбы, бросил букет цветов под ноги хозяйке. Разумеется, то было его первое и последнее свидание с Зинаидой... Кто ее только не рисовал!..
Вот именно, «на скамейке» – не стало нашим первым свиданием. В самый первый раз я увидела тебя зоркими глазами Валентина Серова, в той же Третьяковке. Оттого-то ты мне и не показался, что меня опередил художник, более благосклонный к твоей матушке в силу ее обаяния и чарующего смеха, тебя же выставивший обыкновенным, самовлюбленным графчиком, с отменно выписанным любимцем мопсом на руках («Портрет Ф. Ф. Юсупова-младшего» в Архангельском).
Звездный мальчик. Несносный. Кусающий гувернанток за пальцы, направляющий пожарный шланг в городскую толпу, на потеху себе и своим мопсам. «Если Фелюнчик будет пай-мальчиком, мама привезет ему из Парижа подарок... лошадку».
Положа руку на сердце, в младенческие годы ты был невыносим. Кажется, одна только выжившая из ума ваша прабабка любила тебя за то, что ты единственный из детей, кто охотно брал из ее бонбоньерки угощение – заплесневелый шоколад.
У моего военного отца с генеральскими погонами и нашивками летчика было удивительно развито чувство прекрасного. Его тянуло в красивые места – парки, цирки, рестораны. Мы – завсегдатаи ресторана «Савой» на Рождественке, где в бассейне с подсветкой, подплывая к поверхности воды за крошками, лениво плавают довольные зеркальные карпы. Мы выезжаем в Архангельское на целый день. Манящая, уводящая к прохладе водоемов зелень. Часто белеющие среди стриженых газонов Минервы и Адонисы. Твой прапрадед Николай Борисович Юсупов, истовый собиратель tout beau, вывез из Европы порядочное таки количество мраморных, в прожилках, статуй для украшения парка. Вечером по возвращении из Архангельского душа требует еще красоты, и мы, разбудив проигрыватель, заставляем его крутить для нас иноземные (с заносчивым грифом «Columbia») пластинки Александра Вертинского, «котогый, чудно кагтавя», поет нам жалостные песни «пго чужие гогода».
В пору своих интернациональных командировок в Китай мой отец встречался с Вертинским в Шанхае, в конце тридцатых. Зная своего отца, я абсолютно уверена, что они закатывали пиры и пирушки, хотя вполне вероятно, что и общались под официальный черный байховый чай с лимоном в массивных серебряных подстаканниках. Все-таки Сталин`s times. Лучше бы, конечно, с пиром.
К сожалению, мой во многом талантливый отец не вел дневника, упоминая только в разговорах, что Вертинский так страстно стремился на Родину, помогал фронту медикаментами, писал прошения, что Сталин наконец разрешил певцу вернуться в СССР в 1943 году. Не менее талантливый Александр Вертинский, делая записи за границей, оставил свои впечатления о встречах во Франции с князем Ф. Юсуповым-младшим: «...высокий, худой и стройный, с иконописным лицом византийского письма».
«Боже, какой ужас! Какой худой! Выбросить его в окно» – реплика старшего брата на рождение Феликса.
Нестеровский отрок, ступающий по облитым луной полянам Архангельского. В детстве страдал лунатизмом. Играл в лунный теннис со статуями в парке. Слуги снимали спящего с высокой террасы и относили в кровать, матушка проводила рукой по мягким волосам и целовала. Золотое сечение проявляется на этих линиях лба, затылка, подбородка. Переплавленное золото Византии – в молодое русское вино. Четвертый Рим – и иному не бывать!
