Магда Сабо - Современная венгерская проза
— Это повсюду так, — сказал Иван.
— А я и не утверждаю, что так только у нас. Но дайте мне закончить, раз уж я начал.
— Заканчивай.
— Предположим, что во втором заезде выигравшие снова ставят все свои деньги. То есть семьсот пятьдесят тысяч форинтов. Старт! И снова протягивается рука и загребает сто восемьдесят семь тысяч пятьсот форинтов. Выигравшим счастливцам теперь уже достанется только пятьсот шестьдесят две тысячи пятьсот форинтов. Прошел всего один час, проведено всего два заезда, а от одного миллиона, которым первоначально обладали десять тысяч человек, остается едва ли больше половины! Проводится третий заезд. Выигравшие ставят пятьсот шестьдесят две тысячи пятьсот форинтов. Лошади бегут, сверкают стекла биноклей, слышны подбадривающие крики, а тем временем бесшумно протягивается рука…
— О господи!
— … и загребает сто сорок тысяч шестьсот двадцать пять форинтов. После третьего заезда выигравшие получают только четыреста двадцать одну тысячу восемьсот семьдесят пять форинтов. Проводится четвертый заезд…
— Уж не собираешься ли ты пройтись по всем десяти заездам.
— А что, не надо?
— Если можно, не надо. Хорошо?
— Хорошо, скажу только о конечном результате. Можешь мне поверить. Ты знаешь, я человек обстоятельный.
Да, мы знали, он и у нас уже мыл свою шляпу.
— Да, ты человек обстоятельный, — со вздохом сказал Иван.
— Ну да. Еще пацаном я был как-то раз на бегах, незрелый подросток, зевака. А на днях один мой дружок манил меня пойти с ним, уж и не помню куда, не то на скачки, не то на бега, словом, на конные состязания, и я сказал ему, посмотрю, мне надо хорошенько подумать. Я навел справки, сколько вычитают налога, и узнал, что со ставки на одну или несколько лошадей, пришедших первыми, а также со ставки на первые три лошади удерживают девятнадцать процентов, а со ставки на то, в каком порядке придут к финишу две выигрывающие лошади, двадцать семь процентов, и узнал еще, что более девяноста процентов денег ставятся на трех первыми пришедших к финишу лошадей. Значит, если в среднем положить на вычеты двадцать пять процентов, то и тогда можно считать, что я дешево отделался. Словом, я сел, хорошенько все подсчитал и потом, когда снова встретился с другом, сказал ему: «Нет, спасибо, это развлечение не для меня!» — и показал ему мои подсчеты. Ха-ха! Я никогда не лезу в воду, не зная броду!
— А конечный результат? — спросил Иван.
Мы стояли на углу кольцевой магистрали и улицы Маяковского пробкой на тротуаре, спешащие люди, ворча, обходили нас. Иван не поддерживал отношений с этим своим бывшим одноклассником, хотя то и дело сталкивался с ним.
— Конечный результат? Пожалуйста. Десять тысяч человек, которые вошли в ворота ипподрома с сотней форинтов каждый, а в общей сложности с одним миллионом форинтов, после десятого заезда уйдут с пятьюдесятью шестью тысячами. Значит, если каждый одинаково выигрывает и проигрывает, тогда первоначальные сто форинтов убавляются до пяти-шести форинтов. Иначе говоря, перед четырьмя картежниками после десяти сдач на столе лежат уже только двадцать форинтов, из четырехсот форинтов триста восемьдесят перекочевали в карман некоего, бог весть откуда явившегося субъекта. Невероятно, но факт, не правда ли? Если угодно, проверьте расчет!
— Ах! — сказал Иван. — Но ведь сейчас, в этот вот момент, все вокруг нас теряют. Каждое мгновенье — мгновенье своей жизни.
— Этого не чувствуешь.
— Верно. А что, если ты заглянешь куда-нибудь и пропустишь грамм сто коньяку? Сколько берут за него налога, сколько процентов прибыли? А если ты пойдешь в фешенебельное заведение, сколько тогда? Ведь это стоит куда дороже, чем если бы хлестать в подворотне прямо из бутылки.
— Я не пью коньяка, — сказал бывший одноклассник Ивана. — Ни в подворотне, ни в захудалой корчме, ни в дорогом заведении. Я вообще не пью коньяка.
— Безнадежный человек, — сказал Иван.
Однако мне показалось поразительным это соотношение двадцати к одному. Дома я села за стол и подсчитала.
— Просто ужас берет, — сказала я Ивану, — все, о чем говорил этот тип в шляпе, сходится тютелька в тютельку.
— Ну конечно, соответственно выведенной им формуле. — Иван держал сигарету как свечку, глядя на пепел. Он курил все больше и больше. Когда я думаю о том времени, Иван всегда предстает предо мной с сигаретой в руке, словно фокусник, никак нельзя было поймать тот момент, когда он закуривал, все новые и новые сигареты, словно по волшебству, появлялись в его пальцах. И когда он держал сигарету торчком, его рука едва заметно дрожала. — Но формулы, примененные к человеку, обманчивы. Цифры тоже обманчивы, с их помощью безо всякой фальсификации можно доказать что угодно.
— А этот выведенный им процент верен, нет?
— Верен. Но и только. Например, очень редко на ипподроме собирается десять тысяч человек, и вовсе не бывает так, чтобы у всех оказалось по сто форинтов, есть люди, которые приходят с десятью, двадцатью форинтами. И вовсе не бывает так, чтобы все разом делали ставку. И еще многое другое.
— Но в общих чертах верно?
— В общих чертах верно.
— Ужасно.
— Ужасно не это… Впрочем, что верно в общих чертах, то уже не верно.
— Что же тогда ужасно?
— Как-нибудь потом расскажу. Как-нибудь потом… — В уголке его рта дымилась новая сигарета. Он вынул ее и, держа тремя пальцами, смотрел на пепел. — Как-нибудь потом расскажу все. Должен рассказать. Человеку когда-нибудь да надо рассказать, что снедает его. Если он не хочет свихнуться. — Он помолчал, затем быстро сказал: — Доброму другу. — Он взял мое лицо в свои жесткие ладони и, казалось, стал гладить его, хотя руки его остались неподвижны. — По-настоящему доброму другу.
Сигарета по-прежнему была зажата у него между пальцев, в глаза мне текли струйки дыма, но я не поднимала лица. Ради Ивана я была готова на все. Если бы он сказал, что убил кого-нибудь — предположим, Ощерика — и надо поскорее спрятать тело, я бы сглотнула — и помогла. Пойдем спрячем! Что мне принести? Пилу? Нож? Прижимаясь к стенам домов, я тащила бы по рассветным улицам рюкзак вслед за Иваном и боялась бы только одного: как бы нас не увидели, как бы не вышло у нас беды, как бы с ним не вышло никакой беды, — и я бы не заметила, что платье у меня на спине под рюкзаком стало мокрое… Плевать… Ах, что я говорю. Ну конечно, разумеется в общих чертах все это верно. Но именно потому, что невозможно. Если бы я могла помыслить, что Иван способен на убийство, тогда бы мне уже не казалось, что я готова ради него на все. Если бы я могла домыслить, что он бьет лошадь, как Ощерик, тогда бы… да, тогда бы я не могла переносить этот витающий у моих глаз дымок.
В следующий раз этот тип в шляпе — ведь «понятно», не так ли, что нам снова неминуемо пришлось столкнуться с ним? — обратился к Ивану с вопросом:
— Какой в этом смысл? Ответь мне. Вы гоняете вкруговую бедную животинку, и это все. Мы оставляем деньги в виде налога, в виде процентов, ха-ха, и вот что я еще забыл в прошлый раз: плата за вход, — обычно я не совершаю таких профессиональных ошибок, — впрочем, оставим это. Ответь мне: какой смысл? Только не суйтесь ко мне с Сечени, с его книгой «О лошадях», то время уже миновало. Какой в этом смысл? Вот что мне любопытно.
Я насилу могла удержаться от смеха. Мне вдруг пришло на ум: забыв упомянуть про плату за вход, он все равно что забыл обмыть «обляпанную об автобус» дверную ручку. («Боже мой, я уже улегся, сон уже почти было смежил мне веки — а между тем дверная ручка снаружи осталась обляпанной об автобус. Да, об автобус! Теперь уже автобусные бациллы разбрелись по всей двери, зря промывалась и замочная скважина, бациллы пролезли и туда. Они что, ползают или летают? Все равно, они уже в комнате».) Какая широта натуры, если он ничтоже сумняшеся махнул рукой на плату за вход — «оставим это»!
— Какой смысл? — отозвался Иван и многозначительно взглянул на меня: «Вот видишь, опять напоролись на него!» Я всегда много и охотно бродила с Иваном. Чаще всего мы вместе ходили за покупками. Ах, эти походы за покупками! Скажем, мы искали темно-синие носки для Ивана. Это как наваждение, город словно заколдован, нельзя, зайдя в первый попавшийся магазин, спросить там самую что ни на есть простую вещь. Например, не слишком темные и не слишком светлые серые мужские брюки. Мы даже ездили по скоростной железной дороге в чепельский универмаг и нашли там пару, все было хорошо и по росту, и в поясе, но вот зад свисал до колен. Иван же среднего сложения и среднего роста, не толстый, но и не скелет. «Не знаю, кто проектировал эти брюки, с кого и для кого, — сказал он продавщице, которая лишь скривила губы: мол, а мне-то что? — похоже, в этих брюках оставлено место для пеленки и резиновых штанишек». Потом мы нашли серые брюки в Буде, на улице Мартирок, но у них были необычайно узкие штанины, наподобие балетного трико. Узкие брюки тогда уже были не в моде, но такие узкие никогда и нигде не бывали в моде. Когда узкие брюки были в моде (не такие, а нормально узкие), тогда все магазины были полны широких брюк, которые полощутся вокруг ног. В газетах развернулась кампания против узких брюк. Мы прекрасно знаем, что не одежда красит человека, что она никогда его не красила и не будет красить, и поэтому тот, кто носит узкие брюки… И поэтому тот, кто носит прическу «я у мамы дурочка»… (Теперь, когда такая же упорная, доблестная и непримиримая борьба ведется против длинных волос, мне хочется напомнить тем, кто, возможно, не знает или забыл, — при некоторых болезнях, например, церебральном атеросклерозе, люди становятся очень забывчивыми! — словом, мне хочется тихо напомнить: прическа «я у мамы дурочка» предполагала длину волос в два-три сантиметра.)
