Арнольд Цвейг - Спор об унтере Грише
Слова Бреттшнейдера, брошенные на ходу, крепко засели в голове Захта. Он сидел здесь, в жутком настроении, разрываемый жалостью к Грише и страхом за собственное благополучие. А тот, другой, сидел рядом, неподвижно уставившись в свечку, бормотал и шептал что-то, точно разговаривая с пламенем: охватив лицо руками, он взглядом следил за тем, как догорала свеча, а с нею — его собственная жизнь.
Отбрасывая на стену огромную, как пушка, тень, пылала жарким угольным пламенем печка: караульная команда не совсем честным путем раздобыла у паровозных кочегаров немного крупных брикетов. Уже наступили глубокие синие сумерки. В помещении было тепло, но как-то жутко — среди бормотанья и пляшущих в пустоте теней.
Гриша злился на самого себя. Он упрекал себя за страх, перечисляя те бесконечные мучения, которые уже были позади, и те, которые, останься он жив, еще предстояли ему. Он внушал себе, что предстоящая ему сейчас смерть гораздо лучше, чем отъезд на фронт, когда он покидал Марфу Ивановну.
«С чем ты, собственно, расстаешься, парень? — спрашивал он себя. — Ни с чем — с дермом, с тюрьмой, с новыми тюрьмами. Ясно, останешься в живых, тебя запрячут в тюрьму. Работать, мерзнуть, недоедать, опять и опять мокнуть под дождем! Русские — разве они заключают мир? Нет, они воюют! А немцы — домогаются они мира? Нет, им нужна война! А ведь есть еще французы, и англичане, и американцы. Нет, войне конца-края не видно. А тут все уже налажено для тебя, парень. Ты примерил свой гроб, приготовил себе подходящее жилье… Ты хотел домой, да? Ты этого хотел. Но ведь они не пускают тебя. Между тобой и твоей покосившейся избенкой стоят проволочные заграждения, штыки, мины и пулеметы, ураганный огонь снарядов.
Эх, Гриша, — вздохнул он, обращаясь к самому себе, — дурак ты, если трусишь… А все-таки ты трусишь, олух-солдат… Хоть бы Бабка пришла! Она собиралась скоро прийти. Она сейчас придет, она носит ребенка от тебя, и у Марфы дома тоже малыш, ох-ох! И что толку в том, что ты тут трясешься, как овечий хвост?»
Но он всем телом дрожал от лихорадочных приступов смертельного страха.
В запертую наружную дверь постучали.
Герман Захт открыл. Он почувствовал огромное облегчение, хотя это была всего-навсего Бабка. В большом платке, с корзиной в руке, она прошла в дверь, оглядывая энергичными серыми глазами необычно пустое помещение.
Да, подтвердил Герман Захт, Гриша сидит там, в камере. Хорошо, что она, Бабка, пришла, надо его ободрить, развеселить. А потом он получит ужин и водку.
— Водку? — спросила Бабка. Вот хорошо-то. У нее тоже с собою водка, и она указала на прикрытую тряпкой корзинку, на дне которой лежали две бутылки водки.
Гриша схватил ее за обе руки и притянул к себе на скамью. Он так рад ей! Как хорошо, что она пришла проведать его, завтра конец всему.
Зубы его стучали, глаза почти совсем закатились. Хорошо, если бы все уже минуло. Конечно, все могло бы быть иначе. Но и так ладно. Только бы скорее конец.
Герману Захту пришлось наконец отлучиться за надобностью. Он покамест запрет их снаружи, пусть не обижаются. И ушел. Приятно было на время очутиться вне этого наглухо запертого помещения.
Бабка жалостливо погладила руки Гриши, поцеловала их и сказала:
— Мы попозже уйдем отсюда, не бойся. Водка при мне, ее хватит на всех. Две бутылки — в одной хорошая, в другой — отравленная. Хорошей выпьем сейчас, от нее согреется нутро, отравленной пусть потчуются те. Как только им станет плохо, как только водка начнет действовать, ты уходи, я буду ждать тебя снаружи, в подъезде, у черных ворот еврея Ротштейна. Им будет очень худо, может статься, они помрут. И ты легко справишься с ними, Гриша. Еще этой ночью мы так запрячем тебя, что никто не найдет. Купец Вересьев, если крепко держать его в руках, наш пособник. У него спрятан ключ от маленькой боковой двери собора. Он откроет ее. Под алтарем, в крипте, ты проживешь первую неделю, там будет хлеб, водка, свечи. Там еще довольно тепло. Лежать будешь на мягком, потерпишь, пока я приеду за тобой на санях. Ого! — продолжала она уверенным победным тоном, хотя глаза ее боязливо и пытливо искали взгляда Гриши, устремленного прямо на свечу, горевшую в караульной. — Они не опознают нас и не найдут — уж будь покоен! У тебя будет штатское платье — шуба и меховая шапка, будет и паспорт; и мы вместе укатим в Вильно, в санях. Вот видишь! А там спрячемся с тобою у старухи Бьюшевой. Словом, там видно будет. Выпьем, Гриша!
И она откупорила одну из бутылок, подвинула ему рюмку, налила ее до краев, едва не перелив. Он взял ее и жадно, радостно опрокинул в рот.
— Еще одну, — потребовал он хрипло и выпил вторую. Не хочет ли и она, Бабка, выпить с ним?
Нет, она не хочет, это вредно для ребенка, которого она носит в себе. Это знает всякая опытная женщина. И скоро она родит Грише сына.
Сына! В голосе ее звучало почти торжество, а глаза, уже не затененные платком, горели, когда она положила его руку к себе на живот, где трепыхалось в своей оболочке и влаге еще не рожденное дитя.
Бабка болтала с Гришей, как счастливая жена с мужем; она родит у старухи Бьюшевой, повитухи. Она уже нашила распашонок и пеленок из летнего белья солдат, которое она купила или выменяла. Белье полагалось вернуть фельдфебелю, но солдаты об этом и не помышляли и считали себя вправе спускать его за деньги. Штаны пошли на пеленки, а из рубах вышли довольно ладные распашонки. Грише она принесла толстое бумазейное белье с большими заплатами, чисто выстиранное. Она вынула его из корзинки, оно было завернуто в кусок палаточного полотна.
В это время вернулся Герман Захт. При свете свечи Гриша выглядел по-прежнему озабоченным, но уже не таким бледным и не таким одиноким. Ему захотелось покурить. Бабка дала ему сигарету, и когда он зажег ее о свечу и откинулся на нары, выпуская сквозь ноздри клубы серого дыма, он впервые опять почувствовал себя умиротворенным.
Над ним уже не висело неотвратимое. Пред ним была открыта какая-то дорога — дорога к свободе, если бы он только этого захотел. Он уже не убойная скотина, которую гонят и гонят вперед, а справа и слева заборы. Уже не было безысходности, был какой-то выбор. И, растирая большим и указательным пальцами зачесавшееся левое ухо, он стал расспрашивать у Бабки о подробностях плана бегства и с глубоким удовлетворением услышал, что никакого плана не было. Использовать суматоху, когда людям станет худо от водки, заявить, что его самого тошнит, попроситься во двор. Стать возможно ближе к воротам и, засунув пальцы в рот, выворотить нутро, а если какой-нибудь солдат, которого тоже будет мутить, отправится присмотреть за ним, хорошенько хватить его, а потом и часового по затылку и — бегом через ворота! Вероятно, ворота будут еще открыты, а если нет — ну что ж, придется самому отодвинуть засов. Вряд ли они будут заперты на замок.
На улице еще одна опасная минута — перебежать дорогу при ярком свете фонаря, если он уже будет зажжен. Но покамест все складывается лучше, чем можно было ожидать. Сам дьявол помогает ему; оборваны световые провода. Она будет ждать его в темном подъезде и поведет его за руку задними дворами, которые тут прилегают друг к другу. До Вересьева, если знать дорогу, можно добежать двумя узкими переулками, прежде чем какой-нибудь патруль доберется хотя бы до главной улицы.
О, она, Бабка, и в городе не забыла своего ремесла!
— И город — что твой лес, только все тут о четырех углах, — засмеялась она. Нужно только все разведать, как бывало в болотах гродненской пущи и в большом лесу, где они встретились… — Немцы по-прежнему здесь чужаки, — добавила она с презрением, — а выдавать тут некому, никто не шатается ночами по улицам, если сам не боится погони.
Как они будут жить в Вильно? Так же, как здесь, в Мервинске. Там стоят целые кварталы забитых домов, холера и тиф сильно покосили людей. И как бы немцы ни лезли из кожи вон, им не нащупать его следов. Его, Гришу, хорошенько припрячут, пока наконец не наступит мир и немцы не уйдут отсюда — побежденными или победителями, какое нам дело!
Гриша гладил ее руку и слушал.
— Да, все это неплохо, что правда, то правда. Опять, значит, жить, скрываясь. Опять в страхе. Правда, жизнь эта — к солнцу спиной, не настоящая это свобода, но все-таки жизнь! — прибавил он выразительно, чтобы утешить ее.
Затем зевнул и попросил ее посидеть с ним. Он немного устал с переодеванием, хочется прилечь и вздремнуть. Отяжелел он от водки — отвык от нее, это скоро пройдет.
На самом же деле он нуждался в уединении, чтобы продумать все. Никого он не хочет видеть возле себя, когда сам с собою будет совет держать, обмозговывать то, что ему сообщили. Он лег на нары, укрылся, повернулся лицом к стене, закрыл глаза.
А Бабка тем временем впала в лениво-дремотное состояние не то сна, не то бодрствования — освежающее состояние покоя, которому способствовали тепло и тишина, переполнившая ее безграничная радость от присутствия в ее чреве созревшего для рождения человека.
