Арнольд Цвейг - Спор об унтере Грише
— Быть может, отложить и завтрашнюю раздачу летнего белья? И раздачу табака? И экзекуцию над Бьюшевым? А? Скоро вы уж и самих себя отложите, — закончил он вдруг снисходительно.
Как удачно ему подвернулось это слово «экзекуция», удачное, подходящее иностранное слово, созданное для того, чтобы прикрывать все слишком обнаженное и помочь выпутаться из любого затруднительного положения. Увидев, что арестант покончил с едой, он кивнул пришедшему вместе с ним переводчику, который устроился, лениво покуривая, возле дверей, и подошел к Грише.
— Скажи ему, что с отсрочкой экзекуции покончено и что экзекуция была назначена на сегодня, но что мы отложили ее до завтрашнего дня, пока не будет рассмотрено ходатайство генерала фон Лихова о помиловании. Скажи ему, чтобы он ничего на этом не строил и что завтра в двенадцать истекает срок для ходатайства о помиловании. И затем завтра в три экзекуция будет произведена.
К большому неудовольствию Шпирауге в помещении водворилась тишина — такая глубокая, что можно было расслышать сквозь почти прикрытые двери шепот людей в коридоре. Солдаты, как стояли и сидели, все побросали свои дела и, словно притянутые магнитом, повернулись к Грише и фельдфебелю.
Пространство между обеими парами глаз было насыщено напряжением, словно силовое поле. Бьюшев, или, как они привыкли его называть, Гриша, сначала побледнел, позеленел, но тут же покраснел от гнева. Впрочем, он овладел собою настолько, что не накинулся на переводчика, а лишь крикнул:
— Скажи ему, что они хотят расстрелять невиновного. Скажи ему, что мне все равно, где подыхать. Скажи ему, что приговор неправильный, пусть все это знают! И что это позор — скажи ему, — но не для меня!
Переводчик, латыш Павел Долкен, перевел слова Гриши. Так как на его толстых плечах сидела голова философа, правда, не особенно высокого полета, и так как его давно занимала мысль об условности человеческого восприятия, он позволил себе употребить вместо слова «позор» слово «несправедливость».
«К чему перебранка? — решил он про себя. — К добру она никогда не вела. Ведь Гриша прекрасно может отвести душу и не раздражая фельдфебеля».
Страстный тон арестанта был чрезвычайно кстати для фельдфебеля. Он стал очень официален;
— Осужденному многое разрешается, но надо знать меру.
Переводчик опять же сгладил его ответ, заменив слово «осужденный» словом «несчастный».
— Если он пожелает чего-нибудь к ужину, пусть скажет об этом ефрейтору Захту. А всем остальным пора на сбор, за получкой! Понятно? Он может жрать, что пожелает. Сегодня, в честь святого Мартина, в офицерской столовой — гусь, не один, конечно, а несколько. Гриша может потребовать гуся, красного вина, да и курить разрешается вволю. Разумеется, все а меру. Завтра ему выдадут вещи, чтобы он ими распорядился. А если он захочет отправить их жене, Красный Крест берется доставить их по назначению. Так, — наконец вздохнул он с облегчением. — А теперь скажи ему, чтобы он не думал ни о каких глупостях. Сотни тысяч превосходных парней не имеют счастья полакомиться жареным гусем перед отправлением в последний путь. Погодите, — хлопнул он себя по лбу, уже почти уходя, — чуть было не забыл самого главного: хочет ли он попа или кого-нибудь из наших пасторов? Не знаю, остался ли еще в городе кто-нибудь из русских попов. Если нет, пусть выбирает между католиком и протестантом.
Гриша спокойно слушал перевод слов фельдфебеля.
Особой охоты видеть попа у него нет, но все же он подумает. Раз суждено умереть, он не станет разводить всякую канитель, но он хочет накануне сходить в баню, а вечером с людьми посидеть, поговорить на родном языке — с Бабкой и коротышкой Тевье. Он хочет быть погребенным на русском кладбище, и если уж на то пошло, он сам завтра утром выроет для себя могилу.
— Ладно, ладно, — кивнул фельдфебель Шпирауге. — Во всем этом нет ничего невозможного. — Он захлопнул записную книжку и сунул ее в карман. Итак, он желает Грише доброго дня и доброй ночи и мужества на его последнем пути… И уже на ходу добавил: — Не так страшен черт, как его малюют! Кто в наше время еще может сам себе рыть могилу и знать, где и когда успокоятся его кости? Время смутное, и ни один человек, сколько бы их ни было здесь, в караульной, даже и не подозревает, когда для него придет час покоя и мира, когда настанет конец.
Он попрощался и, приложив руку к фуражке, вышел, уже на ходу озабоченно высчитывая про себя, хватит ли сигар низшего сорта, которые он обычно раздавал солдатам, или же на этот раз придется взять и несколько ящиков более дорогого сорта, которые тоже предназначались для солдат, но припрятывались для спекуляции.
Гриша продолжал стоять на месте, пока не скрылись в сумерках галуны фельдфебеля, тут он со стоном рухнул на скамейку. Казалось, сердце его так расширилось, что впитало в себя всю его кровь. Он сидел бледный, дрожащий, с потными волосами и лбом, испытывая позывы к рвоте. Сжав кулаки, он твердил про себя:
«Ведь я все это знал! В чем же дело? Это было ясно, как день!»
И эти увещания помогли ему. Ему удалось преодолеть тошноту и добиться, после нескольких глубоких вздохов, сжатия сердца до нормальных размеров. Чтобы глотнуть воздух, он в сопровождении Германа Захта, который, как участливая тень, следовал за ним, прошел сквозь шпалеры смущенных, все еще неподвижно стоявших людей и натер себе снегом лоб и виски.
Вслед ему зашумел хор голосов — бессвязные, возбужденно-негодующие, страстно-злобные речи солдат.
Глава пятая. Лейтенант и ефрейтор
Около двух отдел связи доложил штабу: повреждения в электрической проводке и в местном телефонном проводе найдены. Через полчаса городской телефон опять будет в исправности, свет восстановят не так быстро, но к вечеру, около шести, можно рассчитывать и на свет.
Винфрид с облегчением вздохнул.
— Возобновилось ли междугородное телефонное сообщение?
— Нет, — с сожалением ответил унтер, присланный из отдела связи, — еще нет, но оттепель в районе метели облегчит поиски проводов. Теперь им уж недолго оставаться несплейзованными.
Обер-лейтенант Винфрид понял это употребляемое моряками выражение, обозначавшее соединение концов двух канатов; в свое время и он увлекался чтением всевозможных морских приключений. Винфрид отпустил унтера и прошел к Понту.
— Когда фельдфебель рассчитывает покончить с выдачей жалованья?
— Около четырех часов могу быть в распоряжении обер-лейтенанта. Но в четыре еще слишком светло.
— В пять, а может быть, еще и позже, — предложил Винфрид. — Во всяком случае, до наступления вечера.
Понт тем временем закончил выписку удостоверения для команды «полевой позиции 5», для «мозоли Лихова». Он открыл синюю крышку папки, Винфрид подписал удостоверение.
— Отнесите бумажку в канцелярию, я приложу печать.
У окон сидели, работая, писаря, а сверху из оперативного отделения доносился смех офицеров, которые развлекались в ожидании подачи света. А в это время ротмистр фон Баденбах рассказывал ужасно смешную историю о том, как однажды он вместе с денщиком и еще двумя рядовыми ворвался в еврейские женские бани, чтобы заснять голых женщин. Ротмистр выражался сочно, и все вволю позабавились.
— Что твоя рождественская елка! — выругался Герман Захт.
На длинном столе караульного помещения горела одинокая свечка, в камере Гриши — той, новой, которую он сам убрал для себя, — вторая. Нестерпимая тишина заполняла широкое пустое сводчатое помещение. Впервые ефрейтор обратил внимание на то, что в помещении скошенный потолок, к которому между окон подымаются плоские арки.
Каждое движение ефрейтора, сидевшего на нарах с прислоненной к стене, на расстоянии протянутой руки, винтовкой, сопровождалось скрипом проволочной сетки, на которой лежал его соломенный тюфяк. А из камеры Гриши беспрерывно доносилось, как эхо, какое-то бормотанье. Русский вполголоса разговаривал сам с собою, непрестанно шепча какие-то слова на своем языке.
«Заговаривается, — подумал Захт, — слова бегут у него, как слюна».
Он тяжело вздохнул.
А если Гриша вздумает его задушить? Ведь терять осужденному нечего! Если он в последний раз вдруг попытается бежать? Ведь они совсем одни, может быть, во всем этаже. Команды выстроились напротив в главном корпусе и толпятся на лестницах и в коридорах до самого входа внизу, чтобы под присмотром Шпирауге получить в канцелярии жалованье из рук казначея или табачные изделия от унтер-кладовщика. Кто, поскольку ему нечего терять, упустил бы хоть какую-нибудь возможность получить свободу даже ценою убийства? И на всякий случай Захт дослал в ствол винтовки боевой патрон и спустил предохранитель.
Слова Бреттшнейдера, брошенные на ходу, крепко засели в голове Захта. Он сидел здесь, в жутком настроении, разрываемый жалостью к Грише и страхом за собственное благополучие. А тот, другой, сидел рядом, неподвижно уставившись в свечку, бормотал и шептал что-то, точно разговаривая с пламенем: охватив лицо руками, он взглядом следил за тем, как догорала свеча, а с нею — его собственная жизнь.
