Майкл Каннингем - Плоть и кровь
Когда Сьюзен и Бен вернулись в столовую, Тодд испытал облегчение. Он не любил оставаться наедине с братом жены. Не то чтобы вещи такого рода действовали ему на нервы. В них присутствовало скорее социальное затруднение, чем какой-либо телесный дискомфорт. Странное чувство, странное. Собственно, даже и не социальное, в строгом смысле этого слова, потому что у них всегда имелась тема для беседы — система образования. По счастью, этот тип был учителем. Всякий раз, как Тодд и Вилл оказывались один на один, кто-то из них обязательно заводил разговор о прискорбном состоянии американской образовательной системы, и они мусолили эту тему, пока не возвращалась, чтобы спасти их, Сьюзен. Так что нет, не чисто социальное. Дело, наверное, в том, что присутствие ее брата в доме отдавало какой-то чрезмерной вольностью. Казалось, что в дом залетела птица. Брат Сьюзен создавал примерно такое же ощущение диковатой угрозы. Никто в этом не признается, но ведь каждый из нас побаивается жаворонка, сойки — да хоть воробья, когда тот залетает в наш дом и начинает порхать по комнатам. Такое любого достать способно. Пренебрежение ко всему, ощущение жизни, которой здесь отнюдь не место. В общем, когда Сьюзен и Бен вернулись, он почувствовал себя так, точно кто-то изловил эту сумасшедшую птицу.
Увидев Сьюзен, Вилл в который раз удивился, хоть и отсутствовала она всего несколько минут. Она старела, вот что удивляло его. Не само старение, но то, что сестра обращалась в одну из тех жилистых, покрытых лаком женщин, про которых говорят: «Когда-то была красива». То, что Сьюзен когда-то была красавицей, а ныне взяла курс на закат. Когда ее сын угрюмо опустился на стул, Сьюзен сообщила:
— Он потратил столько сил на домашнюю работу по естествознанию, что я решила накормить его десертом, а после отправить в кровать.
Ненормально, конечно, что Сьюзен начала приобретать усталый вид, а Зои выглядит лучше, чем когда-либо прежде. Зои, больная, живущая с сыном в Ист-Виллидж без каких бы то ни было денег. Зои, ставшая в последнее время бледной и четкой, как роза. Что же, Сьюзен купила сразу полный комплект, не так ли? Вышла за адвоката, за украшенный колоннами дом в Коннектикуте и обязалась быть в дальнейшем сокровищем. А теперь начинает проступать наружу напряжение сил, которого это потребовало. Такую цену и платят люди за упорядоченное существование, за покорство. Вилл любил Сьюзен, жалел ее, но при этом скрупулезно выискивал свидетельства того, что она несчастна. Разумеется, ей приходится расплачиваться горем за все, что она получила. Виллу было стыдно, и тем не менее он не мог не желать для нее какой-то кары за ее республиканское благополучие, за поддельно сельский интерьер ее дома, за недалекого мужа, политические воззрения которого были лишь немногим левее воззрений Гитлера, и за их сына, росшего в таком безоговорочном богатстве, что, став взрослым, он сможет по-настоящему, всерьез навредить нашему миру. Вилл мирился с визитами в дом сестры, но удовольствия от них не получал. Он говорил Гарри, что ощущает себя антропологом, пытающимся зафиксировать обряды и ритуалы древней культуры, которая начинает разваливаться под бременем накопленной ею истории, упрямой веры в то, что можно жить и не изменяться. Вспомнив о Гарри, Вилл извинился и ушел в свою комнату, чтобы позвонить ему. Сказал, что забыл известить Гарри о том, что благополучно добрался до Коннектикута, хотя на самом-то деле ему просто хотелось услышать голос Гарри, звучащий среди здешних сосновых буфетов, старинных зеркал, аманитских стеганых одеял, медных горшков и ситцевых наволочек, услышать, ясно сознавая тот никем вслух не признанный факт, что, не будь он братом Сьюзен, ее муж и сын никакого удовольствия, принимая его в своем доме, не испытывали бы. Он хотел, чтобы Гарри напомнил ему: эти люди побеждают далеко не всегда.
— Алло?
— Привет. Это я. Доехал.
— Все в порядке?
— Конечно. Более-менее.
— Они уже довели тебя до белого каления?
— Да. Разумеется.
— Ты не можешь говорить откровенно?
— В общем-то, нет.
— Ничего, скоро все закончится. Уик-энд состоит всего из двух дней, а здесь тебя ждет бутылочка скотча.
— Это хорошо.
— И я. Я тоже жду.
— И того лучше.
— А теперь возвращайся к республиканцам и разговаривай с ними поласковее. Проникнись к ним жалостью. Выборы они проиграли, да и все нынче идет не так, как им хочется.
— Ты действительно веришь в это?
— Нет. Просто пытаюсь утешить тебя. Позвони мне завтра, если захочешь.
Зои дышала через пластиковую трубку. Пыталась понять, улыбается ли она. Наблюдала за Биллом и Сьюзен, которые наблюдали за ней. Там, где она находилась сейчас, было все то же — болезнь, тяжесть в легких, усталость, которая не давала ей приподняться, как будто все ее тело опутывали тонкие нити. Была боль, затрудненность дыхания, привычный страх, но теперь она жила внутри всего этого. Она начала соединяться со своей болезнью и наблюдала за сестрой и братом издали, как будто отъезжала на поезде, а они остались на перроне и смотрели ей вслед. И, словно отъезжая на поезде, ощущала печаль, смешанную с облегчением, удивительное, извращенное удовлетворение, рождаемое всего-навсего тем, что она едет куда-то, а все прочие остаются позади. К ней приходило понимание: умирать, быть может, совсем не так тяжело, как ей казалось. Она поняла, что может просто уйти. Соединиться с болезнью и не тревожиться больше ни о чем, перестать удерживать себя здесь. Пусть болезнь получит ее. Сестра что-то сказала. Зои приподняла руку, с усилием натянув незримые нити. Положила ладонь на ладонь Сьюзен. Сьюзен нуждалась в утешении. И Зои была рада утешить ее, потому что знала, как делается это простое, обычное дело. Потом вернулась мать и с ней Джамаль, — мать стояла, беспомощная, красиво одетая, положив ладони на плечи Джамаля. Зои, увидев сына, покинула болезнь и возвратилась в комнату, потому что не ощущала в расставании с ним никакого удовлетворения, даже намека на него. Сын тянул ее назад. Он смотрел на нее, и глаза его сердито поблескивали, не узнавая. И Зои постаралась остаться в комнате — ради него. Постаралась снова запахнуть собой. И улыбалась? Она сняла с ладони Сьюзен свою ладонь, протянула ее Джамалю. Он отступил на шаг, и Зои впервые услышала голос, который не был голосом, не произносил никаких слов, просто прокатывался сквозь нее, как камень. Отдай ему его ужас, его ненависть, все, что он предпочтет запомнить о любви, и пусть он живет. Она подумала, что сможет сделать это, и ощутила блаженное облегчение, бывшее более глубоким и полным, чем любой сон. Но затем решила не делать. Осталась в комнате, дышала, пока Вилл не понял наконец, каких это требует усилий, и не увел их всех.
Джамаль не находил себе места. Он не мог сносить одиночество, не мог сидеть дома, не мог пойти к Кассандре, даже к ней, потому что теперь и там жила болезнь. Он мог быть с Делорес. Только это, одно, у него и осталось. Грубая, нисколько не красивая Делорес, которой было на все наплевать. Он мог быть рядом с ней. «Эй, малыш, — шептала она. — Давай, отымей меня здесь». Он имел ее в заброшенном доме на Одиннадцатой стрит, имел на кухне ее сестры, имел в конце перрона подземки. У Делорес были большие для тринадцатилетней девочки груди, сильные, узкие бедра, пухлое лицо с косоватыми глазами и жаркая влага между ног. Он проталкивался туда и терялся в ней. С Делорес он мог становиться никем, обращаться в жар, в подушки грудей, в запах блеска для губ и ванильных духов. Он не любил ни ее, ни подробностей ее жизни, ни фильмов, которые ей нравились, он любил теряться в ней. Любил быть внутри. Они делали это повсюду. На крышах домов, на причале, в который упирается Кристофер-стрит, в портале украинской церкви. Она кусалась, шептала его имя. Стискивала его зад и вталкивала в себя все сильнее, ей хотелось, чтобы он ушел в нее весь. А он ни о чем другом не думал. Когда ее не было рядом, он либо дрочил, либо прикидывал, где подрочить в следующий раз. Мысли о ней вели его от одного дня к другому. Однажды он сидел в больнице у постели спавшей матери, рядом никого не было, так он подрочил и там. Трудился, сунув руку в карман джинсов, а мать дышала через трубку — вдох, потом другой. Он был беспомощным. Жил этим желанием. Только один раз ему пришла вдруг в голову мысль, которая остановила его. Он и Делорес шли по Второй авеню, уже стемнело, можно было заняться этим в кустах парка Томпкинс-сквер, и Делорес повела его туда, но он ее остановил. Сказал, что там небезопасно. «Ну правильно, — ответила она. — А на ступеньках церкви было безопасно». Он настоял на своем. Бросил ее, ушел из парка. Она догнала его. Жаловалась, а ему нечем было оправдаться. Не мог же он сказать ей, что из парка видны окна Кассандры, так что делать это здесь он не может. Здесь он не может.
