Анна Матвеева - Небеса
— Алеша, разве ты не видишь: ее зомбируют!
Из спальни понеслось пение — Сашенька тянула непонятные слова, раскачивая голос, как качели. Я вспомнила — «строки».
Лапочкин вздохнул.
— Я только что говорил тебе, Глаша, что люблю свою жену и разрешаю ей все, иначе… — Он резко сбросил громкость. — Иначе она со мной разведется.
Часом раньше Алеша рассказывал, что Сашенька подсела на доктрины Бугровой крепко, как на кокаин.
— С утра полчаса «строки», потом лекции, днем опять «строки», тренинги, вечером выходы на орбиту…
— Алеша, ты же понимаешь, ни на какие орбиты она не выходит. Все это бред, блажь, ей просто снесли крышу!
Лапочкин вздыхал:
— Я не столь категоричен. И потом, Сашенька — она ведь как ребенок. Это просто новая игрушка, как стройотряды или этот… твой…
Я быстро кивнула — ни к чему углубляться.
Алеша вдруг затрещал пальцами, как будто они были деревянные — раньше за ним не водилось такой привычки.
— Если ей там хорошо, пускай ходит, чего там. Они, конечно, ерундой занимаются, но ерунда невинная! Правда, в последнее время эта ее Степановна просит все больше денег: то на «Путеводную Звезду», то на семинар, то книжечку помочь издать… Но неужели я для Сашеньки да не найду денег?
Лапочкин машинально переместил взгляд к книжным полкам, а я свой увела в противоположную сторону.
— У меня еще один бизнес появился, вообще новая пашня, — разоткровенничался вдруг Алеша. — Я не один, конечно, работаю, с партнерами, но знаешь, если все будет идти как теперь, увезу Сашеньку с малышом в Швейцарию. Кантон, например, Во. Денег хватит на всю жизнь, до смерти будем в потолок плевать.
Заговорив о деньгах, Алеша сильно раскраснелся.
— В Швейцарии ей будет не до «Космеи», — говорил он, и я кивала, соглашалась.
Тут как раз пришла Сашенька и начала читать свои «строки».
Когда она замолкала, мы молчали тоже. Пошелестев невидимыми нам страничками, сестра заводила новую серию, и мы начинали говорить. Наконец это странная опера закончилась, и Сашенька действительно вышла из комнаты без странных перемен на лице: вполне былая и узнаваемая.
— Ну что, давай еще по чаю? — спросила она, но я отказалась: надо было уходить, пока все спокойно. Я теперь побаивалась этих семейных посиделок, но Сашенька вдруг начала уговаривать: — Куда тебе торопиться, посиди еще. Алеша сейчас уедет, а мне одной тяжело с ним, — недовольный кивок в сторону Петрушкиной кроватки.
Я замялась. А Сашенька даже вспыхнула щеками, так обрадовалась.
— Алеша, куда ты едешь? — Мне хотелось подбодрить Лапочкина, потому что он сидел такой поникший, выцветший, как старая кухонная клеенка.
— На Трансмаш, — сказала Сашенька. — Алеша днюет и ночует на Трансмаше.
— Да ладно тебе, Сашенька. — Лапочкин молитвенно приподнял бесцветные, словно нарисованные брови. — Все, что Я делаю, я делаю только для тебя. Ты же знаешь.
Голос его помягчел и расплавился, как шоколадная конфета, крепко зажатая в детской ладошке.
— Знаю, — кивнула Сашенька, будто он спрашивал, знает ли она, как его зовут. — Собирайся, а то опоздаешь. Глашка, раз уж ты все равно остаешься, я сбегаю в ночной магазин. У меня лак для волос закончился.
— Я могу купить, — бросился на амбразуру Лапочкин, но сестра отвергла эту жертву:
— Мне хочется пройтись после сегодняшнего. Это было так… так сильно! Жаль, что нельзя вам рассказать.
Сестра и Алеша вышли из дома вместе, а я осталась с Петрушкой.
Он спал на животике, положив голову набок. Я внимательно разглядывала толстенькие щечки, словно бы накачанные воздухом, и губки, очерченные красивой линией, и брови — как два серых перышка… Я очень долго сидела у кроватки, пока не почувствовала зазубренную, как открытая консервная крышка, боль в затекшей спине. Разогнулась с трудом, видимо, слишком много времени провела в неудобной позе.
В позвоночнике что-то щелкало — как таймер. Я сделала несколько кругов по комнате и остановилась возле книжных полок. Как раз на высоте поднятой руки находилась последняя полка, уставленная книгами вперемежку с вазочками, статуэтками, шкатулками. Зачем-то я сняла с полки одну такую шкатулку.
Палех. Черный лак, птица-тройка, красавицы в платках, ямщик, не гони лошадей… Внутри на красном ложе — старые квитанции, паспортные фотографии, где Лапочкин походит на молодого быка, еще бумаги. Мне стало стыдно непобедимого своего любопытства: вот шарюсь по чужим полкам, пока хозяев нет. Я даже оглянулась на спящего Петрушку, олицетворявшего семью, чьи секреты я могла бы с легкостью обнаружить на полке. Водрузив шкатулку на место и пытаясь задраить пробоину в совести, я сняла с той же полки громоздкий альбом под названием «Удивительный Таймыр».
Открыла и отпрянула, держа перед собой книгу на вытянутых руках: зеленый водопад душистых денег лился на ковер и шуршал под моими ногами не хуже осенних листьев.
Теперь мне стало по-настоящему интересно.
«Таймыр» вместе с денежной начинкой вернулся на место, а я не без труда вызволила из плена его соседа — старый альбом для марок, явно унаследованный Лапочкиным от предков. У нашего деда тоже был такой альбом — тонкая папиросная бумага, будто намагниченная, льнула к рукам, разделяя страницы. Рядом с тщательно вырисованными образцами марок коллекционерам предписывалось наклеить целую серию. Марки эти казались нам с Сашенькой скучными, в них не было заграничного многоцветья и полета художественной мысли: только профили и гербы, темно-синие или грязно-коричневые. Дед, снизошедший в детскую со своим альбомом и вооруженный лупой — она страшно увеличивала глаз в набухших черепашечьих складках, — сердился, что мы ни черта не понимаем в филателии, и резко хлопал альбомом. Папиросная бумага укладывалась складками, и в следующий раз деду приходилось ругаться и сердиться заново.
Совсем не то была наша коллекция с Сашенькой… Кубинские, венесуэльские, гвинейские, вьетнамские марки — треугольники, ромбы, квадратики, с зубчиками и без, штемпелеванные или девственные, они радовали глаза райскими птицами, пышными цветами, негритянками в тюрбанах… Ах как долго мы держали в руках каждую из наших марок-красавиц, гадая, кто рисовал ее, кто клеил на конверт и сколько человек ей повстречалось на пути к нам, и кому предназначалось письмо, и в каком городе была почта: сегмент штемпеля и маленькие знания не позволяли нам разобрать это своими силами. Далекие страны хранились в наших марках куда надежнее, чем в скучных дедовых прямоугольничках. В его альбоме возмущала императивность, тогда как наши птицы и негритянки, всунутые за прозрачные кармашки кляссеров, попадали туда произвольно. Мы запросто меняли местами Кубу с Верхней Вольтой — дедов альбом таких вольностей не терпел.
