Захар Прилепин - Десятка
Но я, знаешь, приспособился. Да и почти все как-то находят пути… Бутылки специально не собираю, но если увижу на улице пустую — не пропущу. В основном же на рынке обретаюсь. У меня там азики знакомые есть, они помогают — то картошку мелкую дадут, то перчик, подгнивший сбоку, бананы черные… Да много разного. Косточки для супа… Иногда что-нибудь и для них сделаешь — ящики на мусорку стаскать или от Зафара Асиму, чей тонар на другом конце рынка, полмешка яблок отнести.
Нет, я уж так пожаловаться не могу. Не голодаю. Конечно, тоскливо бывает, но что уж… Вода из крана бежит, батареи греют, в телевизоре вон сорок программ… Я и в водочке себе не отказываю. Не дорогую, конечно, пью, но и не пойло. Да… Если с умом распределять, то поллитровку на сутки хорошо растянуть можно.
Встаешь утром, сразу выпиваешь стопочку. Потом умываешься, еще там разные дела делаешь, а за завтраком — повторишь… Главное не нервничать. При нервах и водка по-другому действует, и можно так сорваться, что потом не оправишься…
А, тебя же эта больше интересует, с детьми. Ну да…
Ну а что рассказать-то? Я ее почти и не замечал, даже как зовут потом только узнал, уже после всего. И дети тоже… Тихие такие, нельзя сказать, что уж очень шалили… По вечерам, когда мать возвращалась, гулять выходили во двор.
Двор у нас тихий, хороший, даже и не скажешь, что рядом проспект. Ну, такой скверик почти, а не двор. У меня окно туда выходит — очень удобно. Тихо.
И вот они там гуляли, играли по вечерам. Тогда уж резвились. В снегу любили валяться. Поваляются, потом друг друга отряхивают… Снег здесь чистый, не то что в других районах…
Где Елена эта работала, я не знал, да и не интересовался. Мне-то какое дело… Утром варила детям что-то, потом уходила. Вечером, часов в пять, возвращалась. А что дети не в школе, не в садике, это уж совсем не ко мне. Я же не гороно, в самом деле.
Они два месяца здесь прожили. С конца ноября по вот конец, считай, января… Что тут особо поймешь и увидишь…
Нет, был как-то случай. Иду на рынок, воскресенье, помню, народу мало на улице. Морозец даванул, холодно. И смотрю, впереди знакомый пуховик. Подходит к столбу и клеит объявление. Весь город ими который год загаживают — на всех столбах они, на стенах, на витринах даже… А это она оказалась, Елена. Она клеила.
Я подошел после нее, прочитал. На оранжевой бумажке про то, что какой-то меховой магазин ликвидируют, чтобы приходили скорей покупать со скидкой… Хотел вечером ей высказать, что не надо наш город мусорить, но не стал. На скандал нарвешься. Зачем…
Это вот было в конце декабря где-то. Да. Я тогда часто на рынок ходил — торговля там активно шла, азики подобрели, больше овощей давали. Я картошкой хорошо запасся — весь ящик для овощей в холодильнике ей был забит, ее в основном и ел, а деньги на праздник подкапливал.
Друзей у меня как-то нету. Кто был из мужиков, с кем вместе на заводе работал, поумирали или потерялись куда-то. А так… Да и не надо друзей мне. Устал от людей, от разговоров всяких. С телевизором лучше…
На Новый год я бараньи ребрышки потушил с лучком. Запах стоя-ал!.. Водку купил — «Русский стандарт» ноль семь, ну и еще три бутылки попроще. Помидорчиков, огурцов, упаковку оливье в кулинарии, колбасы, язык копченый… В общем, накрыл стол богатый. Новый год все-таки! Ну и отметил хорошо. Александру поздравил, посидели с ней, а потом я один…
Несколько дней не выходил из комнаты. Нет, выходил, конечно, но так — в туалет там, воды попить… Телевизор смотрел (много фильмов хороших было, юмора), спал, ясно, ел. Холодильники у нас по комнатам — на кухне-то места нет, да и надежней в комнате… В общем, Елену с детьми я не видел, хотя слышал, что за стеной там что-то у них происходит. Но шуму не было. Пристойно все.
А потом… Это уже числа седьмого-восьмого. Слышу, в прихожей: бу-бу-бу, бу-бу-бу. Конечно, тревожно стало — дом у нас, знаешь, не очень благополучный, всяко случается. Один раз пьяный вслед за Надеждой в квартиру влез и стал тут наводить порядок, а телефона-то нет, еле отбились…
В общем, я звук телевизора тише сделал, к двери тихонько, и ухом прижался к дырке от старого замка. Слушаю.
Голоса Александры и этой Елены.
Елена однотонно так, но с досадой своей, говорит:
«Сапоги разбила — каблук болтается, подметки стерлись. „Моментом“ заклеила вчера, но не знаю… И в фирме сказали, что с пятнадцатого больше во мне не нуждаются — ставку упраздняют… Четыре тысячи платили, а теперь и их не будет… Двадцать пятого за комнату заплатила, и на праздник детям ни на мандаринки, ни на конфеты не было. На гречке одной сидим уже две недели… Хожу вот, ищу место. Но выходные везде… Никто и разговаривать не хочет».
Я даже удивился как-то, что она так долго говорит. Обычно: «Здравствуйте… Простите…» А тут — словоохотлива. Видимо, тогда уж ее допекло…
А Александра старуха суровая. Точнее сказать — задубевшая. В юности веселой была, румяной, мужчин любила, и они пользовались. Но замуж никто не взял, детей не появилось, вот и живет одна, хмурится. Потому и с Еленой этой она без большого сочувствия говорила.
«А домой вернуться?» — спрашивает.
«Да что там, — Елена, слышу, вздыхает, — ничего там не осталось. Дом сгнил совсем. В Уфе пыталась устроиться, но тоже… На улицах такие объявления висят: „Сделаю мелкий ремонт одежды, заштопаю, пришью пуговицы, полы помою. Оплата возможна едой“. Представляете?.. Я как увидела, и решила, что лучше сюда. Большой все-таки город, небедный, как говорят. Все-таки не Башкирия… Но и здесь тоже…»
Я как услышал, что она из Башкирии, разозлился, помню. И нашим тут места нету, а еще эти соседушки лезут… Но ничего, не вышел, не начал. Да и какое мне дело, по сути-то? Не в мою же комнату.
«Детей жалко, — голос квартирантки опять. — Маша с октября не учится… А хорошо училась… Не знаю, как быть».
«И что, никто помочь не может? — Александра. — Отец их? Родственники какие?»
«Муж бросил, сбежал. Не знаю, где он. И знать не хочу. Мать погибла моя. Отец есть, но я с ним… Он от нас ушел, когда я еще маленькой была. У него давно семья другая. Да и, — слышу, голос окреп, злость в нем послышалась, — не хочу ни у кого ничего просить. Хочу работать, зарабатывать, детей растить. У меня хорошие, умные дети…»
«Да, — вздох Александры, — и ведут себя хорошо».
А эта не унимается. Не кричит, конечно, но так говорит, как криком:
«Нет, не надо мне помощи. Не хочу унижаться… поунижалась… Один раз сходила, а мне: „Надо думать, перед тем как ноги раскидывать“. А родные… родные хуже еще… Мать погибла, когда мне восемь лет было. Отец ничего не сделал, чтобы меня в детдом не помещали. А детдом… Своим детям такой судьбы не хочу… Пойду я, может, что-то получится. Сапоги, вроде, держат пока…»
