Елена Чижова - Полукровка
Следующие две недели прошли в ожидании. До последнего она не соглашалась поверить и косилась на Машу-Марию. Вале казалось, бывшая подруга улыбается торжествующе. Она не сомневалась: своей сестре он рассказал всё. Во всех подробностях. Эта мысль точила, как боль. Валя морщилась, но снова находила взглядом. Вздрагивала, когда Машу-Марию называли по фамилии: «Арго». Эту фамилию, звучавшую странно, Валя много раз примеривала на себя.
Маша-Мария выходила к доске и становилась похожей на него – любя и ненавидя, Валя узнавала черты.
На исходе второй недели она спустилась к коменданту и набрала номер. Звон отдался в пустой квартире. Ночью она впервые подумала о том, что девочки правы. Он заслужил мести. Только Валя не знала способа.
Она представила себя Анной Карениной: вот его вызывают в милицию – опознать бездыханное тело. Рыдая, он молит о прощении. Из ночи в ночь Валя упорствовала, не прощая. Насладившись его мукой, она вообразила себя обесчещенной красавицей – Настасьей Филипповной. Кто-то, сверкавший страшными глазами, давал за нее пачку денег. Забывая о главном, Валя обдумывала, что – на такие деньги – можно купить. Богатства хватало на всех: на нее, на Иосифа, на маму. Иосифу она отдаст половину – тогда он одумается. «Евреи любят деньги», – она прошептала, как будто слыша себя со стороны. Даже сказанное шепотом, это слово звучало скверно.
«Еврей, еврей! – Валя тряхнула головой. – Так ему и надо, раз не хочет все по-хорошему!»
– Валька, Агалатова, тебя вниз – к телефону, – ктото застучал в дверь и позвал громко.
Сорвавшись с места, Валя кинулась вниз. Она бежала, не чуя ног, потому что внизу, в черной телефонной трубке, дожидался голос, который наконец понял.
Трубка ныла короткими гудками. Дежурная, сидевшая в углу, мотала пряжу.
– Откуда мне знать – брала-то не я, – дежурная тетка пожала плечами.
Жар, брызнувший из сердца, растекался по рукам. Едва переставляя ноги, Валя возвращалась к себе в комнату. Останавливаясь на каждой ступени, бормотала: «По-плохому, по-плохому».
В комнате было холодно. Она сдернула байковое покрывало и натянула на плечи. Грипп или ОРЗ. Колени дрожали в ознобе.
«Ненавижу».
Она поняла, что ненавидит их всех – всех евреев. Кроме Иосифа. Его она любит. Ей он нужен все равно какой – любой.
«И денежки, и гордость», – она вспомнила Наташкины слова и наотрез отказалась: «Ну, уж нет, я не дура».
Дрожа от вирусного холода, Валя мечтала о том, что станет красавицей. Как Настасья Филипповна. И никогда не возьмет его денег. Представляя себя в белом подвенечном платье, в котором выходила на крыльцо, она думала: евреи поступили с ней по-плохому, а значит, месть настигнет их всех, кроме Иосифа. Потому что все они – заодно. Против нее. В особенности его сестра.
Валя вспомнила, как Иосиф смеялся, рассказывая истории, и, прислушиваясь к его голосу, наконец расслышала. Он сам рассказал ей об этом, подсказал, что надо делать.
Валя легла навзничь и натянула покрывало. Несвежая байка коснулась лица. Она поморщилась: «Давно не стирали», – но холод, ходивший в крови, был сильнее.
«Перед богом и людьми». Валя представила себе мамин голос. Люди, к которым она вернулась, приняли похорошему. Никто не попрекнет ее в том, что она сражается за свое женское счастье.
К утру озноб прошел. Ночное решение было правильным и окончательным. Деталей Валя не обдумывала. Она желала единственно правды, а значит, бог, который надзирает за всеми, должен обо всем позаботиться сам.
Глава 19
О том, что в институте работает московская комиссия, Маше сообщил Нурбек. Они едва не столкнулись на лестнице: он поднимался, Маша сбегала вниз. Нурбек окликнул. Маша остановилась. Его улыбку она выносила с трудом.
На этот раз Нурбек не улыбался. Деловито, как и подобает декану, он обрисовал ситуацию: комиссия приехала с проверкой, вопросов много, один из них – личное дело Успенского. Надменно поведя глазами, Маша поинтересовалась, что именно озаботило московских гостей. И вообще, при чем здесь она?
– Могу только догадываться, – он глядел укоризненно, – но если догадываюсь правильно, вас могут вызвать. В качестве свидетеля. Поверьте, – Нурбек продолжил тихо, – лично к вам я отношусь по-хорошему, поэтому и предупреждаю.
Сомнений не было: донос Нурбек написал сам. Давным-давно зарился на место Успенского. Деканат – собачья работа.
Маша переходила канал. Грифоны, стерегущие Банковский мостик, хранили холодное безразличие: на своем ленинградском веку чего только не навидались. Солнце, залившее город, било в глаза. Разгораясь напоследок, оно уходило за маковки Спаса, забранные строительными лесами.
«Пьянство, я, тот семинар», – по привычке загибая пальцы, она перечислила по пунктам. Свидетелем могли вызвать по каждому. Трусливая слабость ударила в ноги. Остановившись, она взялась за ограду.
Снизу тянуло гнилью. Крупные солнечные блики бились в протухшей воде. Играли как рыбы, сверкали бронзовыми плавниками. Бензиновые круги, стянувшие поверхность, рябили всеми цветами радуги.
В воде стоял длинный стол. Те, кто сидел по другую сторону, прятались за графинами. Члены комиссии вели себя оживленно: то склоняясь друг к другу, то откидываясь на спинки стульев, они ставили вопросы. В гранях, преломлявших их отражения, двигались кривые рты. Голоса призванных к ответу жужжали предсмертной мукой.
«Так, – только теперь Маша поняла. – Если Нурбек донес сам, его он предупреждать не станет».
Она кинулась назад. На кафедре Успенского не было. Торопливо спросив разрешения, Маша набрала номер: профессорская квартира молчала. Девочка-лаборантка отводила глаза:
– Нету, нету, третий день нету.
Маша понимала: пьет. Она подавила отвращение.
Пьет, потому что знает. Теперь она была уверена: знают все.
Солнце, скользнувшее за маковки, не золотило воду. Вода была стылой, как студень. Катер, ревущий под мостом, резал ее с трудом.
Ускоряя шаги, Маша убеждала себя в том, что ей нет никакого дела. Она вспомнила его серую кофту, вывернутую наизнанку. На столе, в грязном стакане, стояло вонючее питье. Согнав волчий оскал, он облизнулся и сглотнул. Байковый начес впитал водочную вонь.
«Если уже работают, могут вызвать в любой день, даже, – она обмерла, – завтра». Волк, тотем ее племени, улыбался сквозь желтые зубы.
Нурбек принадлежал чужому племени. И улыбался иначе. «Значит, – она остановилась, – главное в том, что меня он предупредил не просто так».