Джеффри Арчер - 36 рассказов
До того как Роджер связался с блондинкой в потертом пальто из искусственного меха, он приходил в паб раз, иногда два раза в неделю. После этого он стал бывать здесь каждый вечер до того дня, когда она нашла любовника с более тугим кошельком и бросила Роджера.
Я знала, что он создан для меня, с той минуты, как услышала: «Пожалуйста, пинту легкого пива». Пинта легкого пива — наверное, лучшая характеристика Роджера. До того как Мадлен подцепила его, я даже не догадывалась, что ему нравятся женщины. Официантки в баре пытались заигрывать с ним, но он не обращал на них внимания. Вероятно, его привлек мой неприступный вид.
Мне кажется, я была в этой пивной единственной, кто хотел завязать прочные отношения.
В тот вечер Роджер позволил мне остаться у него на ночь. Я помню, как он проскользнул в ванную, чтобы раздеться, а я устроилась в постели у стенки, решив, что так будет для меня лучше. С той ночи он ни разу не сказал, чтобы я уходила, и не попытался выбросить меня вон. Я ни разу не слышала, чтобы он повысил голос или отругал меня ни с того ни с сего. Он вел себя по отношению ко мне так мягко и по-дружески, что я готова была встать перед ним на колени.
Трр-трр-трр. Проклятый будильник. Мне хотелось закопать его в землю. Он продолжал звонить до тех пор, пока Роджер не решил пошевелиться. Однажды я попыталась дотянуться до будильника через него, но проклятая вещь вырвалась и упала на пол. Это рассердило его гораздо больше, чем назойливый звук, и я решила никогда больше не дотрагиваться до будильника. Наконец он высунул руку из-под одеяла и накрыл звонок ладонью — звук сразу смолк. У меня очень чуткий сон — малейший шорох может разбудить меня. Если бы он попросил меня, я будила бы его каждое утро, не действуя на нервы, как это придуманное кем-то устройство.
Еще не до конца проснувшись, Роджер обнял меня и погладил по спине, что неизменно вызывало на его лице улыбку. Потом зевнул, потянулся и точно так же, как и каждое утро, заявил: «Надо поторапливаться, как бы не опоздать в офис». Может, некоторые дамочки взбесились бы от предсказуемости нашего утреннего распорядка, но только не я. В таком ритме шла теперь моя жизнь, и благодаря ему я чувствовала себя в безопасности и была убеждена, что нашла кое-что стоящее в жизни.
Роджер наконец-то попал ногами в шлепанцы — шанс пятьдесят на пятьдесят — и переместил свое грузное тело в ванную. Как всегда, через 15 минут он вышел из нее. Пожалуй, он выглядел сейчас чуть лучше, чем когда вошел туда. Я уже привыкла к его слабым стрункам, а он, в свою очередь, свыкся с моей манией чистоплотности и стремлением к безопасности.
— Пора вставать, лентяйка, — упрекнул он меня, но тотчас улыбнулся, увидев, что я перебралась на его теплое место. — Наверное, думаешь, что я приготовлю тебе завтрак, прежде чем уйду на работу? — сказал он, направляясь к лестнице.
Я не удостоила его ответом, зная, что он, сойдя вниз, откроет дверь, достанет из ящика утреннюю газету и почту и возьмет стоящую на полу перед дверью бутылку молока. Как всегда, он поставит на газ кастрюлю с водой, достанет из кладовой мою любимую утреннюю еду и выльет в миску молоко, оставив немного себе на две чашки кофе.
Я знаю с точностью до секунды, когда завтрак будет готов. Сначала я услышу, как закипит вода в кастрюле, как затем он заварит кофе, нальет в него молока и как отодвинет кресло, чтобы сесть. Это сигнал, что все готово и мне пришло время присоединиться к нему.
Я потянулась и заметила, что пора привести в порядок ногти. Однако туалетом я решила заняться после того, как он уйдет на работу. Услышав звук двигающегося по линолеуму кресла, я так обрадовалась, что соскочила с кровати и в несколько секунд спустилась по лестнице. Увидев меня, он перестал жевать.
— Хорошо, что ты позавтракаешь вместе со мной, — сказал он, и улыбка расплылась по его лицу.
Я пошлепала лапами по полу и выжидающе посмотрела вверх. Он наклонился вниз и подтолкнул ко мне миску. Я начала с радостью лакать молоко, мой хвост завилял из стороны в сторону.
Это миф, что мы махаем хвостом, лишь когда сердимся.
Генри начинает заикаться
В 1900 году у великого паши родился сын — он уже произвел на свет двенадцать дочерей от шести жен, — которого он назвал Генри в честь своего любимого английского короля. Генри вошел в этот мир, имея больше денег, чем любой налоговый инспектор мог бы себе представить, и потому был обречен вести праздную жизнь.
Великий паша, властвовавший над десятью тысячами семейств, был убежден, что со временем в мире останутся только пять королей: пик, червей, бубен, треф и английский. Именно по этой причине он решил, что Генри должен обучаться у британских преподавателей. Восьмилетний мальчик отправился в Англию из своего родного Каира, оставившего смутные воспоминания о шуме, жаре и грязи. Генри стал учеником Драгон-скул, которую советники великого паши рекомендовали как лучшую подготовительную школу в стране. Через четыре года мальчик окончил это заведение, страстно полюбив игру в поло и столь же страстно возненавидев классные комнаты. Имея минимум академических успехов, он поступил в Итон, где, по словам советников, мог получить наилучшее образование. Великий паша был очень доволен, узнав, что школу основал его любимый король. Генри провел в Итоне пять лет и к своим увлечениям добавил сквош, гольф и теннис, возненавидев окончательно прикладную математику, джаз и бег по пересеченной местности.
Во время выпускных экзаменов ему, как и прежде, не удалось произвести сколько-нибудь удовлетворительного впечатления на экзаменаторов. Тем не менее он стал студентом колледжа Баллиол Оксфордского университета. Советники заверили его отца, что это величайший университет во всем мире. Три года, проведенные в Оксфорде, прибавили еще две страсти — лошадей и женщин — и стойкое отвращение к политике, философии и экономике.
Когда годы учения подошли к концу, Генри не смог произвести вовсе никакого впечатления на экзаменаторов и вышел из университета без диплома. Отец, считавший, что два гола, забитые Генри в матче по поло против Кембриджа, — весьма удовлетворительный результат его университетской карьеры, отправил молодого человека — для завершения образования — в путешествие вокруг света. Генри был очень рад приобретенному во время путешествия опыту, узнав на скачках в Лоншамп и на задворках Бенгази, гораздо больше, чем в английских школах и университете.
Великий паша, вероятно, гордился бы сыном, этим высоким, красивым и умудренным опытом молодым человеком, который вернулся в Англию спустя год и говорил по-английски без малейшего акцента, если бы не умер, когда его возлюбленный сын еще плыл на корабле, направлявшемся в Саутгемптон. Конечно, Генри был убит горем сильно, но не так, как если бы узнал, что отец, к примеру, разорился. Великий паша оставил сыну 20 миллионов в ценных бумагах, включая скаковую конюшню в Саффолке, 30-метровую яхту в Ницце и дворец в Каире. Но, пожалуй, самым ценным сокровищем из наследства отца был некий Годфри Баркер, его лондонский слуга. Он мог как организовать, так и реорганизовать что угодно буквально в один момент.
Генри, за неимением лучшего и не желая утруждать себя чтением объявлений в «Таймс», поселился в апартаментах отца в отеле «Ритц» и начал жизнь человека, преданно служащего своему делу, сводившемуся к получению удовольствий. Справедливости ради надо сказать, что Генри, щедро одаренный от природы обаянием и красотой, обладал здравым смыслом в достаточной мере, чтобы тщательно выбирать тех, с кем проводить свободное время. Это были только его старые друзья по школе и университету, которые — все без исключения — были не так хорошо одеты, как он, но и не принадлежали к «приятелям», вечно выклянчивающим у вас пять фунтов, чтобы заплатить очередной карточный долг.
Если бы Генри спросили, что он любит больше всего в жизни, ему было бы трудно сделать выбор между лошадьми и женщинами; если представлялась возможность, он проводил день с первыми, а ночь — со вторыми, но без упреков и ревнивых подозрений, никогда не обременяя себя разрешением возникающих проблем. Почти все его лошади были прекрасными жеребцами, гладкие, быстрые, с черными глазами, крепкими ногами и кожей, как бархат; то же самое можно было бы сказать и о его женщинах, правда, это были уже кобылки. Он влюблялся — ненадолго — в каждую девушку из кордебалета лондонского «Палладиума»; когда она надоедала ему, на сцене появлялся Баркер, и девушка, получив подходящий к случаю сувенир, не затевала скандала. Генри также выигрывал во всех классических скачках на английских ипподромах; талисманом был Баркер, который знал, как поддержать хозяина.
Жизнь Генри быстро стала рутинной, но ее нельзя было назвать серой. Один месяц он проводил в Каире, приезжая туда, чтобы решить некоторые дела, связанные с бизнесом; три месяца — на юге Франции с поездками от случая к случаю в Биарриц; оставшиеся восемь месяцев он жил в своих апартаментах в отеле «Ритц». Четыре месяца, пока его не было в Лондоне, великолепные апартаменты с видом на Сент-Джеймский парк оставались незанятыми. История умалчивает, почему Генри оставлял свои комнаты при себе: то ли ему была ненавистна мысль, что неизвестно кто будет плескаться в его мраморной ванне, то ли не желал заполнять бумаги при въезде и выезде. Управляющие никогда не беспокоили отца, зачем они стали бы беспокоить сына? Эта программа выполнялась из года в год за исключением тех случаев, когда Генри неожиданно уезжал в Париж, потому что какая-нибудь местная девица слишком близко подошла к алтарю. Конечно, почти каждая девушка, с которой встречался Генри, хотела выйти за него замуж, причем многие стали бы жить с ним, даже если бы он не имел ни пенса. Однако Генри не видел достаточных оснований быть верным одной женщине. «У меня сто лошадей и сто друзей мужского пола, — объяснял он тем, кто доискивался причины, — почему я должен приговорить себя к какой-то одной бабенке?» На такую неотразимую логику не находилось ответа.
