Эйтан Финкельштейн - Пастухи фараона
Много лет назад, сразу после того, как на рейде Тель Авива была потоплена «Альталена», они тоже сидели за одним столом. Правда, тогда это был маленький, неопрятный столик в каком-то захудалом яффском кафе, где они, тщательно загримировавшись, договаривались на родном польском языке о том, как погасить разгоравшуюся братоубийственную войну, которую сами же и развязали. Никто из посетителей, случайно оказавшихся тогда в кофе, и представить себе не мог, что эти два поляка — непримиримые враги, один из которых только что отдал приказ расстрелять корабль, набитый оружием и людьми «Лехи», а другой — тот самый командир «Лехи», который в ответ поклялся убить «кровавого диктатора».
Договориться удалось. Не в последнюю очередь потому, что, перейдя на польский, они вдруг почувствовали себя галутными евреями, которым все же важнее сохранить свое государство, чем урвать от пирога власти. Поняли это и решили в будущем, в критических ситуациях, устраивать законспирированные встречи, паролем для которых должно было послужить слово «Синедрион».
Традицию и пароль тайных собраний они передали своим преемникам так же конфиденциально, как и ключи от атомной кнопки.
Итак, отцы-основатели уселись на свои места, Наси открыл заседание.
— Панове, наезжают россияне. Цо зробиме?
— Что значит «едут»? Не первый год едут!
— Прошлое не в счет. Горбачев конфиденциально сообщил Рейгану, что Москва готова разрешить свободную эмиграцию. Может приехать миллион.
— К нам или в Америчку? — не отрывая глаз от молитвенника, спросил рабби Шапиро.
— Зависит от того, хотим мы их или нет.
— Если они евреи, их хотим мы, если они неевреи, их хочет Америчка.
— Панове, что за вопрос! Через тридцать лет арабов будет столько же, сколько нас. Евреи из России — наш последний шанс.
Шамир говорил отрывисто, четко, Бегин кивал: «Так, так!»
— Если приедет миллион, мы не справимся, у нас нет для них работы, нет квартир, даже воды на них не хватит…
Бен-Гурион не дал Сапиру договорить.
— Ты что, Пиня, забыл, в пятидесятых мы были голыми и босыми, а принимали сотни тысяч!
— Вспомнил! Тогда приезжали марроканцы. Мы их дустом и — в мааборот[107]. А у русских в каждой семье он — инженер, она — учительница музыки. Им квартиры подавай, машины и оперный театр.
— Панове, — Перес поднял руку, — вопрос стоит совершенно по-новому. Советы трещат по швам, там разгорается гигантский пожар, наподобие революции семнадцатого. А революций без погромов не бывает. Бежать оттуда — хотят они того или нет — вынуждены будут миллионы. Вот вам и вся арифметика.
— Пожара не будет, и погромов не будет, — Бен-Гурион откашлялся. — В семнадцатом российский вулкан извергал людей, зараженных неслыханной энергией, одержимых идеей перестроить мир и переписать историю. Они презирали радости бытия и готовы были жертвовать собой ради будущего. Признаем, панове, и мы, Вторая алия были частичкой той лавы, и нашей энергии, нашей веры в Сион хватило на то, чтобы освоить эту землю, построить киббуцы, создать государство…
— Если бы в Освенциме трубы дымили не так густо, — не отрываясь от молитвенника, вставил рабби Шапиро, — сегодня о твоих киббуцах знали бы столько же, сколько о еврейских гаучо в Аргентине[108].
— Во всяком случае, это мы заложили фундамент государства…
— И поспорили на нем социализм с местечковым лицом, — не отказал себе в удовольствии съязвить Бегин.
— Панове, панове, — призвал к порядку Перес, — мы не знаем, хватит у теперешних русских энергии на погром или не хватит, но там явно начнется заварушка, и, по нашим сведениям, до миллиона евреев уже пакуют чемоданы. Вопрос — не устроят ли они у нас «русскую революцию»? — Перес посмотрел на «Дани».
— Анализ показывает, что русские евреи давно превратились из «закваски революции» в обывателей, озабоченных приобретательством и устройством быта. Политически они инфантильны, к общественной деятельности питают отвращение, совершенно невежественны по части рыночной экономики, тяготеют к работе на государственных предприятиях…
— Гойских жен они привезут и привычку жрать хазер[109] они привезут. И все на наши головы. Мы и без того изгои в этом государстве, — рабби Шапиро потер огромным кулачищем свои маленькие хитрые глазки.
— Тебе-то грех жаловаться. Мало у тебя русских по ешивам сидит? Или очереди на гиюр поиссякли? Даже Щупак у вас.
— У нас, у вас, их вайе! — рабби Шапиро покрутил пальцем в воздухе.
— Ничего не понимаю, — Бен-Гурион пожал плечами. — Этот Щупак — русский диссидент, сионист или баал-тшува?[110]
— Был и комсомольским активистом, — вставил «Дани».
— Это пройдет. Мы ему покажем дорогу. А твердо стоять на своем он умеет.
— Не знаю, не знаю, — перебил Шамира Бегин, — русские евреи всегда так, — сначала верой и правдой служат режиму, а потом, попав в его жернова, с той же страстью борются с властями. Но и на вершине успеха, и в пропасти падения души их одинаково пусты, лексикон однообразен, индивидуальность заменена коллективной моралью. В Печорлаге я наблюдал это ежедневно.
— По вашим данным, — Перес снова обратился к «Дани», — за Щупаком что-нибудь числится?
— Мелочи. Летом 1972-го его вызывали в партком Физтеха в связи с отъездом невесты. Он сионизм осудил, сказал, что уезжать в Израиль не собирается. Ему тогда поверили, дали институт закончить. В диссидентские годы ничего подозрительного за ним не замечено, а вот из тюрьмы и лагеря точных сведений нет. Но в Вашингтоне ему доверяют.
— Тогда как понять его отказ сотрудничать с Лишкой и встречу с Хуссейни?[111] Если это не по указанию Лубянки, то что, политический вызов?
— С Лишкой — детские дела, месть Нехемии за Любу. Встреча с Хуссейни? Думаю, это по инерции диссиденства. Иначе не стал бы после встречи публично каяться.
— Вот вам теперешние революционеры. Публично каяться! — Бен-Гурион скорчил гримасу. — В царские времена за убеждения на каторгу шли.
— Хорошо, панове, главное сейчас — к кому он примкнет: к нам, к вам или к ним, — Перес показал сначала на себя, потом на Шамира, потом на рабби Шапиро.
— Еще не решил, может быть, ни к кому.
— Ну, что ж, — голос Переса стал жестким и решительным, — тогда договоримся так: двери для него держим открытыми, дорогу друг другу не перебегаем, но если он еще раз затеет какую-нибудь самодеятельность, бьем все вместе. А еще лучше, чтобы каждый из нас обзавелся своим Щупаком. Згода? — Наси посмотрел на Главного судью.
Шамир поднял указательный палец правой руки. Вслед за ним подняли указательные пальцы другие члены Синедриона.
— Решено, панове. Теперь, что делаем с миллионом, берем весь или делим с американцами?
— Вылезай из машины, — Сапир махнул рукой. — Сколько русских в последние годы отправлялись прямо в Америку? Процентов семьдесят? А если Россия откроется, все сто ринуться за океан. Это же ясно как дважды два!
— Ну уж нет, если Россия откроется, я уверен, что Белый дом пойдет нам навстречу. Не сомневаюсь, они закроют въезд в Америку.
— Правильно, — поддержал своего преемника Бен-Гурион. — Перекрыть дорогу в Штаты, всех привезти на родину, устроить ульпаны в кибуцах!
— Панове, будем реалистами. За двадцать лет мы приняли четверть миллиона русских. Американцы давали нам деньги, потому что ненавидели Советы. Но если Россия станет демократической, деньги будут давать не нам, а Сахарову. А нам на голову свалится миллион. Поймите — миллион! Они нас погубят. Они и вас погубят, — Сапир показал пальцем в сторону рабби Шапиро. — Зря радуетесь. Да, да, мы прошли аутодафе и Освенцим, но это лишь укрепило нашу веру и нашу волю. Русские хозрим б'тшува разрушат веру изнутри, а миллион русских олим — это страшнее, чем миллион арабских солдат.
— Не можешь проглотить? Выплюни. Или откуси, сколько можешь. Тех, кто готов принять святость субботы, возьмем себе. Остальные пусть катятся в Америчку, — рабби Шапиро закрыл молитвенник.
За столом наступило тягостное молчание. Первым его нарушил Сапир.
— Вспомните, панове, у нас еще есть йордим[112]. В одной Америке их тысяч семьсот. Этих людей не нужно учить ивриту, у них есть деньги, и они любят землю, на которой родились. Если мы создадим им условия, они вернутся.
— Ни за что! — решительно возразил Перес. — Пусть любят Эрец Исраэль издали и присылают сюда деньги. Люди без иврита и без денег нам нужней. По крайней мере, пока учат иврит и становятся на ноги, не будут рыпаться.
— Панове! Я думаю, глупо заранее отказываться от русских, тем более, что на самом деле никто не знает, что происходит в России. Что-то мне не верится, что к власти придет Сахаров. — Бегин повернулся в сторону «Дани».
