Эйтан Финкельштейн - Пастухи фараона
— От сионистов кого?
— Само собой — Слепака.
— Не расколоть, Юрий Владимирович, проверено, не расколоть.
— Может, Рубина?
— Дряхлый уж очень; пока говорить заставишь, чего доброго концы отдаст.
— Тогда не надо, мучеников делать не будем.
— Может, Щупака? Корней у него — ни диссидентских, ни еврейских, в отказники попал по юбошному делу. Возле Сахарова крутится по азарту.
— По азарту, говоришь? Вот в Потьме и поозорничает.
— Когда будем брать, товарищ председатель?
— Когда? Когда теракт случится. Например, бомбочка в метро взорвется. Тогда статью в газету и брать всех по списку.
8 января 1977 года в Московском метро случился взрыв; 3 февраля забрали Гинзбурга, через неделю — Орлова. 15 марта взяли Щупака. Взяли его не первым, но роль отвели главную — засвидетельствовать наличие в стране разветвленной сионистско-шпионской сети. А дальше все просто: арестовать сионистов и тех, кто с ними заодно. После первого круга зайти на второй. Понадобится — на третий. И развернуть кампанию нетерпимости к сионистам и их прихвостням. Вот и будет порядок! Дело за малым: расколоть Щупака.
Пятнадцать месяцев одиночной камеры Лефортовской тюрьмы. Обвинения в измене родине и шпионаже. Угрозы расстрела и обещания отпустить в «свой Израиль», «если поможешь следствию». Расколоть Щупака не удалось. 10 июля 1978 года «изменник Родины» предстал перед судом. Прокурор потребовал 15 лет лагерей. Судья, однако, — суд все-таки! — определил меру наказания в три года тюрьмы и 10 лет лагерей строгого режима!
е4−е5
Люба явилась к Нехемии незамедлительно.
— Я жена Щупака, устройте мне встречи с важными людьми в Америке и в Европе. Витю надо спасать.
Kf6−h5
— У меня уже были желающие спасать Щупака. Идите себе, я разберусь, кого куда посылать.
Давно ушло время мальчиков Авигура; в роли еврейских активистов теперь выступали люди другого склада, другого масштаба. Известные ученые, актеры, писатели, они не боялись встречаться в с западными корреспондентами, звонили в агентства новостей, писали письма американским сенаторам. Преданность этих людей Сиону представлялась Нехемии сомнительной. Конечно, новые активисты больше думают о себе, чем о деле; ясно, многие из них уедут в Америку — с этим Нехемия уже смирился. Пугало его другое: отказники-активисты стали сближаться с диссидентами! Это была идеологическая, самая страшная измена. Нехемия понял: если «евреи-умники» встанут под знамена Сахарова, он, Нехемия, не досчитается и тех, кого рассчитывал заполучить в Израиль.
И вообще, кто такой Щупак? Что он за птица? За два дня до ареста этот парень сказал журналистам, что «рассматривает еврейское движение за эмиграцию как интегральную часть борьбы за права человека». Так вот и тебя, дружок, будем рассматривать «как интегральную часть»; он, Нехемия, не позволит сделать из этого парня героя номер один.
Fd1−е2
Люба вышла из кабинета Нехемии в полном отчаянии; одинокая в новом, незнакомом мире, она не знала, как помочь Вите. Одно было ясно: на Лишку можно не рассчитывать. Оставались еще знакомые эмигранты из Риги и Москвы, которые в Израиле стали хазрим б'тшува — «возвращенцами к вере». Эти ребята устроили ей с Витей религиозную свадьбу в Москве, и здесь, в Израиле, готовы бороться за его освобождение. Конечно, и она должна будет вернуться к вере и строго соблюдать все правила и установления Галахи[106]. Но почему бы и нет? Ее Витя оказался в руках людей, над которыми земная сила не властна. Так кто же, кроме Всевышнего, может ему помочь?
Добрый десяток лет со страниц самых крупных, самых влиятельных газет и журналов мира не сходила фотография молодой женщины с глубоко посаженными глазами-вишнями. Если бы не ее нелепые косынки и очень уж немодные юбки, эту женщину можно было принять за очередную кинозвезду. Впрочем, в те семидесятые-восьмидесятые известности и популярности Любы Щупак могли позавидовать многие кинозвезды. Ее утешала премьер-министр Великобритании, ее выслушивал президент Франции, ее не раз и не два принимал хозяин Белого дома. У нее не было ни кола ни двора, но, при всем том, она была неутомима и ни на минуту не сомневалась, что Витю освободят, что он приедет в Израиль, приедет к ней. И все же неизвестно, как долго пришлось бы ей ждать, если бы…
В 1985 году Горбачев заговорил о сближении с Западом. Сближение это должно было начаться на Женевской встрече советского лидера с американским президентом. Тогда-то из полуофициальных советских источников поползли слухи: «Если встреча в верхах пройдет успешно, Сахарова и Щупака обменяем». После встречи американцы знали определенно: Горбачев освободит диссидентов.
Знали об этом и в ГУЛАГе. 26 декабря 85-го Витю перевели в тюремный госпиталь, начали делать уколы для улучшения сердечной деятельности. 22 января 86-го его под конвоем отправили в Москву. И никаких объяснений — то ли новый процесс готовят, то ли потребуют каких-то показаний, то ли… Утром 11 февраля его отвезли в аэропорт и посадили в самолет в сопровождении четырех офицеров КГБ. «Куда мы летим, на Восток или на Запад?» Конвоиры молчат. И лишь когда самолет начал снижаться, один из конвойных офицеров зачитал Щупаку Указ Президиума Верховного Совета: «За поведение, недостойное советского гражданина, вы лишаетесь советского гражданства и выдворяетесь из СССР».
Самолет приземлился в Восточном Берлине; у трапа ждала черная «Волга». А вот и знаменитый мост Глинике, соединяющий Восточный Берлин с Западным. Здесь, на пограничной полосе, должны встретиться четыре агента Восточного блока, арестованные в США, и четыре западных: трое разведчиков и Щупак. Правда, американцы добились, чтобы Щупака провели по мосту отдельно от разведчиков.
Четыре шага через белую полосу, и «крестный ход» — 3255 дней в тюрьме и лагере — завершен.
Во Франкфурте Витю, теперь уже Авигдора, ждал сюрприз: израильский самолет, в котором была… Люба, теперь уже — Ахава! А еще там был врач, а еще там была вкусная еда… Только вот костюм забыли захватить. Так Витя и вышел к многотысячной толпе встречавших в аэропорту «Бен-Гурион» — в тюремных брюках, волочащихся по земле, так он и обнимался с премьер-министром, так говорил по телефону с президентом США, пожимал руки депутатам Кнессета, друзьям, знакомым…
Не было в этом море людей одного человека — Нехемии Леванона.
22. Заговоры сионских мудрецов
В субботу, ранним утром, когда мостовые в городе царя Давида еще не просохли от ночной влаги, черный лимузин с затемненными стеклами, лавируя по узким улочкам Рехавии, пробивался к небольшому особняку, скрытому за высоким забором. Одинаково одетые парни, расставленные на ближайших перекрестках, заслышав скрежет тормозов, хватались за микрофоны, сообщая друг другу о продвижении черной машины. В нужный момент кто-то из них дал команду, ворота особняка открылись, лимузин, не сбавляя скорости, въехал во двор и остановился у подъезда. Бородатый мужчина в темных очках, энергично хлопнув дверцей, поднялся по парадным ступенькам и исчез в дверях. Лимузин отъехал, развернулся и встал в ряд с такими же черными лимузинами с затемненными стеклами.
— Дзень добрый, пану, — Менахем Бегин, как всегда в пиджаке и при галстуке, протянул руку вошедшему.
— Дзень добрый, — Шимон Перес стянул приклеенную бороду и пожал руку хозяина. — Все собрались?
— Старика нет, — Бегин жестом предложил Пересу пройти в гостиную.
Перес открыл стеклянную дверь, сделал общий поклон — панове! — и уселся в кресло за большим овальным столом рядом с Ицхаком Шамиром, лидером оппозиции, которому на сегодняшнем заседании Синедриона предстояло играть роль Ав бейт-дина — Верховного судьи. Сам он, действующий глава правительства, по заведенной традиции был сегодня Наси — Президент.
Шамир кивнул Пересу и с невозмутимым видом продолжал работать пилочкой для ногтей. Рабби Шапиро, глава национальной религиозной партии Мафдаль, расположился на противоположном конце стола, уткнулся в молитвенник и делал вид, будто все происходящее его не касается. Пинхас Сапир, министр финансов и старый товарищ по партии, подошел к Пересу и пожал ему руку. «Бени» — бледнолицый человек среднего роста, среднего возраста, с неопределенным цветом глаз и волос, настоящее имя которого знали только Шамир и Перес, — многозначительно кивнул.
Пока присутствующие молчали, думая каждый о своем, во двор особняка въехала старенькая и давно не мытая «Тойота» с номером далекой Димоны. Пассажир, невысокий пожилой кибуцник в панаме и шортах цвета хаки, тяжело спустился с высокого сидения вездехода и, опираясь на палку, медленно поднялся по ступеням. Бегин молча поклонился. Бен-Гурион стянул с себя панаму, снял темные очки и пригладил седую, изрядно поредевшую шевелюру. Шагая в ногу, хозяин и гость прошли в гостиную и устроились по разные стороны большого овального стола.
