Андрей Волос - Предатель
— Да как шустро метет, — отозвался Юрец. — Медунова вывели из состава ЦК… Говорят, Краснодар вообще шерстят по-черному. Увольняют, из партии гонят, под суд отдают.
— Ну и как это понимать вообще? — спросил Бронников. — Что, застой кончился? Новая жизнь?
— Не знаю, — протянул Юрец. — Кабы только до старого не докатиться. Если дальше пойдет, слезами обольемся, какой у нас Лелик был. Ну чавкал-чмокал сиськимасиськи… а так-то посмотреть — милашка… А теперь вон утюгов на «психодроме» гоняют. Пластиночники на Самотеке спокойно собирались — теперь шухер. Книжники на Кузнецком — то же самое. В Ленинграде, говорят, комсомол ошалел — рейды, проверки… как в двадцатые годы. Облавы эти идиотские в киношках. Против «несунов», опять же, новая кампания…
— Да? — огорчился Игорь Иванович. — Ну все, приличного чаю не достать. Как с воровством борьба, последнее пропадает. А что облавы, так Наталья Владимировна третьего дня не в киношке никакой — в продуктовом магазине попала: двери на замок, и ну чохом документы проверять. Хорошо, пенсионное с собой было, а то бы повинтили…
Разлили остатки. Юрец взял пустую посуду, придирчиво рассмотрел зеленую этикетку и сказал со вздохом:
— Ну, что ни говори, а старика Андропова народ уже не забудет…
— Ага. От него зверства ждали, а он чижика съел: первым делом дешевую водку.
— Зверства тоже хватает, — возразил Шегаев. — Вторым-то: расстрельную статью в УК.
— И этого народ ему не забудет, — мирно согласился Юрец. — Давайте!
Глухо стукнулись чайные чашки.
— Эх, крепка ты!.. власть советская, — сдавленно произнес Юрец. — Елки-палки, слово за слово, а на метро-то я не поспеваю… все, пока!
И тут же сорвался, забыв кепку.
Но через несколько секунд вернулся за ней — правда, в виде уже совершенно неразличимого вихря…
Игорь Иванович тоже распрощался, а Бронников долго еще сидел, не размышляя, а просто отдавшись потоку бессвязных мыслей, невнятных образов, смутных надежд…
Водка хорошо легла, приятно грела — а все равно маленько познабливало. Казалось, стоит лишь прислушаться по-настоящему, напрячься изо всех сил — и он наяву услышит низкий гул, мелкое дрожание пластов, похожее на то, что возникает незадолго до разрушительных землетрясений: где-то в непроглядной глубине, в каких-то темных, косных, безгласных, вечно покрытый тьмой и погруженных в тупое молчание недрах жизни скопилось ныне невиданное напряжение!.. позванивало, страшило!.. Еще грамм, полграмма силы — и сдвинется, поползет… быстрее, быстрее… покатится, руша и кроша, обламываясь, скрежеща и сминая!..
Грамм! Полграмма!..
И тут же понимал — ни грамм, ни полграмма… ни трактором, ни бульдозером… никакой мощью эту махину не стронуть. Не провернуть оси, закисшие, заржавевшие в кровавых сгустках… не катнуть колеса по засыпанным костями рельсам… а катнешь — так непременно в горку, обратным ходом самого и переедет…
Что же будет?
Лег, укрылся пледом. Подъездный свет падал под лестницу кособокими прямоугольниками.
Засыпая, думал, что хорошо бы понять, кто и каким образом управляет страной… о чем думают люди, держащие рукояти власти?… Андропов? — хорошо, пусть Андропов. Но чего он хочет? Что мнится ему благом, что — злом?.. Какова цель? Есть ли она?.. Обязательно нужно понять… В крайнем случае — спросить… у кого спросить? Как же у кого… у него и спросить… так, мол, и так. Хочу знать. Что?..
Вдруг пронзила совершенно иная мысль: что если случайно все расстроится?!
Сон слетел, сердце заколотилось, он сел на кушетке, уставившись в стену.
Ведь бывает так: стараются люди, делают, подстраивают, как надо… а в последний момент: бац! — перемена участи!
Он прямо-таки слышал топот, с которым запаленный военкоматовский солдатик подлетает к стеллажу (в спину ему: «Я вам бля покажу нах! Завтра бля эшелон нах! А вы бля до сих пор толком нах посчитать не сумели?!») и, выхватив сколько надо папок (скажем, выяснилось в последний момент, что двенадцати не хватает), бегом несется к другому, чтобы так же ловко все двенадцать в него заправить.
А наверху стеллажа на куске ватмана черным: команда двадцать два дробь девятнадцать!..
Ворочался, пил воду, снова ложился.
В конце концов лоскутное одеяльце сшитых на скорую руку неприятных видений, в котором он некоторое время путался, то и дело просовывая голову в какие-то неожиданные, по-разному освещенные страшноватые пространства, кое-как закуклилось — и Бронников уснул.
* * *Бабушка оказалась на месте. Поздоровавшись и для порядку взяв из кадушки и глубокомысленно сжевав кислую прядь квашеной капусты, кивнул и выпростал из сумки алюминиевую кастрюлю:
— Давайте два.
— Да хоть три, — ответила она, беря на изготовку большую двузубую вилку, и вдруг спросила озабоченно: — Собачка-то моей капусты не ест?
Разумеется, Портос понял, что о нем, завилял хвостом.
— Не ест, — с сожалением ответил Бронников. — Собачка переборчивая, даже арбузом брезгует.
— Жалко…
— Да уж… А вас как зовут? — неожиданно для себя самого спросил Бронников. — Сколько к вам хожу, а все без имени…
— Бабой Клавой, — легко ответила бабка, швыряя в кастрюлю прыщущие рассолом желто-розовые комья. — А и правда: что ж не по имечку.
— Ну а меня Германом, — сообщил Бронников.
— Ишь ты, — удивилась баба Клава, и даже вилка замерла в воздухе, а глаза из-под надвинутого на лоб бордового платка сверкнули острыми буравчиками. — Ты из немцев, что ли?
— Да ну, почему из немцев, — возразил Бронников. — Вовсе не из немцев. «Germanus» в переводе с латинского — брат. В православных святцах есть. — И даже прилгнул, зная, что на самом деле там не имя, а фамилия: — У Пушкина тоже: уж полночь близится, а Германна все нет!
— Ну и хорошо тогда, — успокоилась баба Клава и брякнула кастрюлю на весы. — Маленько больше, ничего?
Бронников кивнул, и тогда она, отчего-то насмешливо хмыкнув, зачерпнула из кадушки и вылила в кастрюлю полную кружку бесплатного рассола.
* * *Артем явился первым.
— Здорово, новобранец, — сказал Бронников, распахивая дверь. — Заходи.
Что касается Алексея, то была у них железная договоренность: как бы там ни было, а ровно в четыре как штык за стол делать уроки, и никаких гвоздей; в шесть проверка, а уж после этого гуляй, рванина, от рубля и выше.
Поэтому, обнявшись с дядькой и пару-тройку раз по-боксерски ткнув кулаком в выставленную им спарринг-ладонь, Алексей побрел к себе, а они на кухню: оставалось кое-чего доделать по мелочи; кроме того, можно было курить, закрыв дверь и распахнув форточку, да и чайку глотнуть никогда не мешает.
— В чем пойдешь? — деловито поинтересовался Бронников.
— В смысле? — не понял Артем.
— В какой одежде?
— Ну в какой… в обычной.
— В этой куртке, что ли? — Бронников кивнул в сторону вешалки. — Нет, брат, так не делается. В армию все всегда в самом разнаипоследнейшем рванье идут. Хочешь, я тебе старое пальтишко на этот случай презентую… оно уж никуда не годное.
— Почему в рванье?
— Здрасти, почему. Потому что там тебе военное обмундирование выдадут. А твое на склад. А через два года с этого склада черта с два что получишь. Оденут в Красногорске, служить поедешь в Краснодар, а окажешься в Красноярске. Неужели с дембеля за курткой своей попрешься?
Артем подумал.
— Ну и хрен с ней. Я из нее уже небось вырасту.
— Вырастет он, — отмахнулся Бронников. — Человек до двадцати пяти растет. И точка. А с сорока уже к земле гнуть начинает.
Чайник оглушительно свистнул, Портос взлаял, Бронников шикнул и занялся заваркой чая.
— Такова жизнь, — сказал Артем.
— Такова, — согласился Бронников.
Налил кипяток, накрыл крышкой, сверху положил сложенное вчетверо кухонное полотенце. Несколько секунд смотрел в окно: там солнце, садясь, кривилось и брызгало в окнах соседнего дома.
И хмыкнул, как будто что-то вспомнив.
— Слушай, а ведь и правда такова. Уж так такова, что мы ее таковости и принять не можем, и думать о ней не хотим…
Артем покивал.
— Недавно в метро еду. Сидит женщина. На коленях сумка, в руках блокнот. Такой, знаешь, большого формата. И она беспрестанно пишет… Почерк быстрый, размашистый. Совершенно обычно… мало ли кто что в метро пишет. Письма люди пишут, конспекты переписывают… Вот и она: доведет строку до края — переходит на следующую. Отступает вниз, начинает новую…
— И что?
— А то, что отступает не на сантиметр или хотя бы половину, а буквально на полмиллиметра. И чешет новую строку, а потом опять на столько же — и опять строчит! Поэтому весь верх страницы, уже исписанный, это просто дочерна замалеванное поле. Ничего нельзя прочесть…
— Ненормальная, должно быть.
