Януш Вишневский - Любовь и другие диссонансы
— Что вы такое говорите?! — закричал я по-английски. — Вы слышали этюд ре диез минор опус 8 номер 12 в исполнении Горовица? Он последний раз исполнял его здесь, в Москве, когда ему было 83 года. А что значит ваше: «Шопен бы так не играл»?! Откуда вы знаете, как играл бы Шопен?! И вообще, хотел бы я хоть раз в жизни сыграть Шопена так, как играл Горовиц даже в своем почтенном возрасте. И потом, Горовиц исполнял Шопена в больших залах с не всегда удачной акустикой, он понимал, что старинные инструменты в них звучать не будут!
Я был вне себя. Иоанна назвала бы это мое состояние «интеллектуальным бешенством». Но я не мог промолчать, когда этот наглый растрепанный тип с дирижерской палочкой разглагольствовал о своих личных впечатлениях, вместо того, чтобы попытаться говорить объективно.
Зал оживился, послышался сдавленный смех.
— Кто вам позволил прерывать мою лекцию?! Немедленно выйдите отсюда! — прокричал по-русски растрепанный субъект, швырнув в меня палочкой, и достал из кармана сотовый телефон.
Я пошел к выходу. Немного успокоившись, я подумал, что это действительно его лекция и он вправе иметь свою точку зрения. Я погорячился. У двери я обернулся и, обращаясь к студентам, сказал по-русски:
— Прошу меня простить. Я не хотел вам мешать, но у меня к Шопену особое отношение. Пожалуйста, не верьте тому, что говорит вам лектор. И тому, что он дает вам слушать, потому что это не Горовиц! — крикнул я в сторону преподавателя. — Вы, должно быть, перепутали диски. Это играет Скрябин. Причем запись плохо отреставрирована!
Я вышел в коридор, открыл окно и закурил. Кто-то дернул меня за рукав. Я обернулся и увидел скрипачку-массажистку. Она вынула из моих губ сигарету и тихо сказала:
— Как вы его! Бежим отсюда! Этот закомплексованный шут позвонил начальству и сказал, что на него набросился какой-то сумасшедший. Через минуту здесь появится толпа охранников. Идите за мной. Я вас выведу…
Она протянула мне руку, и мы побежали по лабиринту коридоров, добравшись до узкой неоштукатуренной лестничной клетки. Своды были такими низкими, что я то и дело ударялся головой о влажные кирпичи. На улицу мы выбрались через маленькую незаметную дверку и быстрым шагом пошли, почти побежали прочь. А остановились только тогда, когда отошли достаточно далеко. Прислонившись спиной к разрисованной граффити стене, я пытался восстановить дыхание. Девушка вытирала бумажным платочком пот со лба и щек.
— А как вас, собственно, зовут? — спросил я.
— Арина. Но в гостинице меня знают как Валерию.
— А меня Струна. Но в гостинице об этом тоже не знают.
— Струна? Вы это прямо сейчас придумали? Специально для меня? — спросила она с улыбкой.
— Нет. Так меня называют близкие.
— А по-польски «струна» значит то же, что по-русски?
— Совершенно верно.
— Вы мне нравитесь, господин Струна. Увидев вас на лекции, я решила, что у меня глюки от того, что я не спала всю ночь, а когда заговорили, я испугалась, потому что поняла, что это действительно вы.
— Вы не спали прошлой ночью?
— Спала, но мало… Нет, это не то, что вы подумали. Я оставила те туфли в отеле. И отель тоже оставила…
— Почему же вы испугались? Я ведь к вам не притронулся.
— Именно поэтому, — ответила она покраснев.
— У вас какая-то соринка на щеке, — заметил я. — Можно, я сниму?
— Дать платочек?
— Не надо. — Я осторожно прикоснулся к ее щеке.
Проходившая мимо старушка в платке и линялом плаще громко возмутилась:
— Последний стыд потеряла! На улице ей приспичило обжиматься, средь бела дня! Да еще со стариком! Тьфу!!!
Арина, прикрыв глаза, прижалась ко мне и прошептала:
— Поцелуйте меня, пожалуйста. Так, как целуете любимую женщину. Как если бы изголодались. Чтобы эта бабушка вспомнила свою молодость. Сделайте это для нее! — добавила она, нежно лизнув мне ухо.
И я, стоя у расписанной граффити стены в центре Москвы, как подросток целовал русскую студентку! Бабушка замолчала. Когда я открыл глаза, ее уже не было. Голова Арины лежала у меня плече, и я нежно погладил ее волосы.
— Струна, скажите, все поляки такие, как вы? — спросила она тихо.
— А какой я?
— Ну, какой-то такой… Немножко сумасшедший. Но при этом нормальный…
— Не знаю. Я мало что знаю о нынешних поляках.
— А о польках? Это правда, что они очень красивые?
— Я расскажу вам об этом, но сначала давайте пойдем куда-нибудь, пока не подоспела очередная бабушка.
Арина встала и, протянув мне руку, сказала:
— А мне… мне бы хотелось, чтобы она подоспела.
Мы бродили по московским улочкам. Арина рассказывала о себе. Потом на метро мы доехали до магазина уникальных музыкальных инструментов, где я играл для нее на пианино, у которого были черные клавиши с левой стороны и белые — с правой. Затем отправились в музей Булгакова, где Арина цитировала мне наизусть страницы из «Мастера и Маргариты». Когда стало темнеть, мы отправились в какой-то особенный ресторан, который, по мнению Арины, должен был мне понравиться.
В вагоне метро, прижатый к ней в толкучке, я спросил ее о чулках с подвязками. Она объяснила, что это теперь очень модно и что в нынешнем году, например, предпочтение отдается красным и широким подвязкам к черным чулкам, а в прошлом модными были узкие темно-серые к чулкам стального цвета.
— На красных кружевных подвязках модно носить шелковые ленточки, сердечки, цветочки и тому подобные «милые штучки», черные или даже белые. Это приятно для глаз и на ощупь, — шептала она мне на ухо, а потом взяла мою руку, засунула себе под юбку и, медленно проведя ею, спросила:
— Чувствуете?
Сначала мне стало неловко: вдруг кто-то заметит, что я вытворяю, потом проснулось возбуждение. Арина смотрела мне в глаза и, не выпуская моей руки, продолжала:
— Хорошо, чтобы стринги были в цвет этих аксессуаров, тогда получится красиво, когда кладешь ногу на ногу. И еще хорошо, чтобы они немного просвечивали… Как мои сегодня. Хотите потрогать?..
Ресторан назывался «В темноте?». Освещен в нем был только вход, в зале за толстой портьерой было абсолютно темно. Посетителей просили оставить в гардеробе все, что может излучать свет: сотовые телефоны, фонарики, зажигалки, ручки с подсветкой и тому подобное. Метрдотель с черной повязкой на глазах взял нас за руки и провел к столику. Слышались приглушенные голоса посетителей и тихие звуки арфы. Какая гениальная задумка — отключить временно зрение и дать людям возможность сосредоточиться на том, что они слышат, вкушают, обоняют, осязают. Они не видят, какое им приносят вино, но его букет кажется более интенсивным, а вкус — более насыщенным. Карпаччо из филейной вырезки, подогретое на пару, можно было пощупать, и это вызывало сексуальные фантазии. Винегрет на листьях салата радовал не только вкусом, но и ароматом. Пузырьки минеральной воды ощущались при малейшем прикосновении к бокалу. При свете я этого никогда бы не заметил.
