Януш Вишневский - Любовь и другие диссонансы
Ресторан был полон. Официантки звонко стучали каблучками по паркету, проворно обслуживая посетителей. Я сел за столик неподалеку от белого рояля. Молодая девушка в черном вечернем платье играла на нем песни из репертуара Синатры. Живая, не в записи, фортепьянная музыка за завтраком! Я вслух выразил свой восторг соседям по столику. Мужчина пробурчал что-то невнятное, отправив в рот огромный кусок булки с икрой и роняя икринки на галстук. Его спутница тут же схватила салфетку и принялась смахивать их с галстука.
— Виталий, дорогой, прошу тебя, не торопись, у нас еще куча времени…
По ее акценту я понял, что она не русская. Мы разговорились. По-немецки. Ее звали Мадлен, ей было около тридцати, она приехала из Женевы. Виталий, который выглядел гораздо старше, — русский из Курска. Они познакомились три года назад на вокзале в Харькове. Виталий возвращался из командировки на Украину, а Мадлен, дочь богатого винодела из окрестностей Аннеси, везла из Харькова в Москву группу швейцарских студентов-славистов. Поезд вот-вот должен был отправиться, а одна из ее подопечных все еще не добралась до вокзала. Мадлен в отчаянии бегала по перрону, умоляя задержать отправление поезда. Ей объясняли, что нельзя нарушать расписание движения. В какой-то момент она не выдержала и расплакалась. Тогда-то к ней подошел Виталий. Выяснив причину ее слез, побежал к машинисту. А когда его просьба не возымела действия и двигатели все же были включены, а двери стали закрывать, Виталий спрыгнул с перрона на рельсы и сел на свой чемодан в нескольких метрах перед локомотивом. Охранники вокзала принялись затаскивать его обратно на перрон. К этому моменту студентка вернулась, но Мадлен о ней уже забыла. В результате поезд уехал со студенткой, но без Мадлен и Виталия. Они вместе сидели в отделении милиции, и Виталий убеждал Мадлен, что ей не стоит беспокоиться, и все закончится хорошо. Так и вышло, а через некоторое время Мадлен переехала из Швейцарии в Курск. Она учит русских детей французскому и немецкому. Четыре дня тому назад была годовщина их свадьбы. По этому случаю они вернулись в Харьков и на том же самом поезде, в 11.05, благодаря которому познакомились, через Курск отправились в Москву. Пока Мадлен все это мне рассказывала, Виталий нежно держал ее за руку.
Это была нетипичная пара: она — с так называемого Запада, он — из России, причем это она переехала к нему на Восток, а не наоборот. Она была богата, а он — обычный инженер-бюджетник. Он ради нее выучил немецкий и учил французский, хотя жили они в России. Типичным в этой истории было только то, что она была молода и хороша собой, а он гораздо старше и вовсе не красавец. Глядя на них со стороны, многие подумали бы, что новый русский снял себе на уикенд молоденькую тёлку.
Между нами завязался обычный для туристов разговор: я рассказал, кто я, откуда и зачем приехал. Потом речь зашла о Москве. По мнению Виталия, тут слишком много рекламы, и если так пойдет дальше, скоро, наверное, даже на стенах Кремля повесят какой-нибудь безвкусный плакат с полуголой стюардессой, предлагающей улетные тампоны по сниженным ценам. Мадлен к этой проблеме относилась спокойно. Ее гораздо больше пугали масштабы столицы и толпы людей на улицах.
— Я читала в каком-то путеводителе, что в Москве живет больше людей, чем в Чехии и Словакии вместе взятых, — сказала она.
От Виталия я узнал, что попасть на балет в Большой театр мне не удастся, так как в ближайшие три недели спектаклей не будет. Потом он заказал бутылку шампанского, а когда она была выпита, мы поспорили, кто пьет больше, русские или поляки. Виталий уверял, что поляки, я — что русские. Мадлен примирительно заметила, что давно уже убеждает своих друзей в Женеве в том, что расхожий образ пьяного русского — устаревший предрассудок, и доказывает это цифрами: оказывается, статистики подсчитали, что в 2004 году взрослый поляк выпил 8,68 литра чистого спирта, русский — 10,58, а швейцарец — 17,54 литра! Нас с Виталием это почему-то задело, и я заказал вторую бутылку шампанского. Опустошив и ее, мы договорились встретиться «у фортепьяно» вечером, и я вернулся в номер с твердым намерением позвонить Анне и сказать, что очень жду понедельника.
В мое отсутствие в номере побывала горничная: на столике под зеркалом снова появилось блюдо с фруктами и бутылка красного вина, а в вазе — свежие тюльпаны. Но бутылки из-под сока, той самой, с номером телефона, не было. Я бросился на поиски горничной, останавливая каждую, кого встречал в коридоре, но они не понимали, чего я от них хочу, и я узнал только, что пустые бутылки вместе с другим мусором попадают в подвал, откуда их забирают мусорщики. Я спустился на лифте вниз. В подсобном помещении стояли высокие ряды ящиков с пустыми бутылками. Пожилой мужчина в халате заполнял очередной. Я хотел было объяснить ему, что мне нужно, но потом понял, что это глупо. Какое ему дело до того, что я скучаю по некой женщине и что, если бы нашел свою бутылку, смог бы ей об этом рассказать.
Я вернулся в номер за пиджаком. В бюро обслуживания мне вручили распечатку карты города. В конверт был вложен проездной билет на метро, и к нему прикреплена скрепкой визитка директора гостиницы, на которой было написано «With compliments» и стояла размашистая подпись.
Московская государственная консерватория имени Чайковского — это не просто учебное заведение, а настоящий храм музыки. Охранники меня пропускали, по цепочке передавая друг другу. Большой зал должен был на днях закрыться на ремонт, но мне удалось в него заглянуть, посмотреть на портреты великих композиторов, обрамляющие зал, заглянуть в учебные аудитории. Слушая доносившиеся отовсюду звуки музыкальных инструментов, я вспоминал свои студенческие годы и скромную консерваторию в Гданьске. Я осторожно приоткрыл дверь одну из аудиторий на втором этаже. Молодой человек с растрепанной шевелюрой стоял за пюпитром с дирижерской палочкой в руках и выкрикивал что-то в такт фортепьянной музыке, звучавшей в записи. Я уселся на скамью в последнем ряду. Аудитория была полна студентов. Человек с дирижерской палочкой рассуждал о Горовице. Он утверждал, что Горовиц неудачно исполнял Шопена, так как выбирал для своих концертов современные инструменты, а музыка Шопена теряет при исполнении на современном инструменте. Шопен не играл бы эту музыку так, как ее играет Горовиц, говорил он. Впрочем, в конце жизни Горовиц вообще себя исчерпал. Я не мог терпеть такую несправедливость по отношению к великому музыканту. Сорвавшись с места, я сбежал на несколько ступенек вниз.
— Что вы такое говорите?! — закричал я по-английски. — Вы слышали этюд ре диез минор опус 8 номер 12 в исполнении Горовица? Он последний раз исполнял его здесь, в Москве, когда ему было 83 года. А что значит ваше: «Шопен бы так не играл»?! Откуда вы знаете, как играл бы Шопен?! И вообще, хотел бы я хоть раз в жизни сыграть Шопена так, как играл Горовиц даже в своем почтенном возрасте. И потом, Горовиц исполнял Шопена в больших залах с не всегда удачной акустикой, он понимал, что старинные инструменты в них звучать не будут!
