Виктория Токарева - Можно и нельзя (сборник)
Надя Костина думала: если бы не парализованная мать, ее бы только видели… Здесь сексуальные меньшинства имеют свои клубы и кафе. Можно полноценно собираться и не выглядеть белой вороной.
Лаша то поднимал, то опускал брови. Он недоумевал: какие есть бессовестные люди. Бросить родственников, отца, мать, детей — и не просто бросить, а кинуть на ржавый гвоздь. Кто примет таких детей в институт? Кто возьмет таких жен на работу? Пусть даже у Минаева будет дом из белого мрамора, и такая лампа, и даже такая женщина, как на фоторекламе. Но он, Лаша, подавился бы этим всем, если бы знал, что его мать и дети в это время плачут и давятся от слез…
Михайлов припомнил, что Минаеву 33 года. А ему, Михайлову, 48. Плюс пятнадцать. Но именно плюс пятнадцать решают все дело. Поздно. Его поезд ушел. Надо дожить, как жил. Долюбить то, что дано.
Двоеженец Лева завидовал. Не тому, что Минаев сбежал. А тому, что способен на поступок. На риск. Кто не рискует, тот не выигрывает. Он, Лева, не способен на поступок. На рывок. И поэтому стоит на месте, и его засасывает, засасывает, и скоро чавкнет над макушкой.
Старушке было плевать на Минаева. Но не плевать на последствия. Группу могут наказать за отсутствие бдительности и лишить следующих поездок. Официально разрешается ездить раз в три года. Значит, теперь могут выпустить только через шесть и даже через девять лет. А девять лет в ее возрасте — это такой срок, когда планов не строят.
— Сволочь какая, — повторила старуха. И опять было непонятно, кого она имеет в виду, ибо слово «сволочь» женского рода, производное от глагола «волочить». Это то, что сволочено в одно место бороной с пашни: сор, бурьян, сухая трава…
Юкин не думал ни о чем. Он хотел спать и клал голову Стелле на плечо.
А Стелла размышляла: были бы деньги — сбежать с Юкиным и любить его в доме с бассейном. Нарожать красивых детей. К детям — няньку. К обеду — плоды авокадо, гуайява, киви и папайя. И солнце десять месяцев в году.
На лице Стеллы стояла нежная мечтательная улыбка, которая ей очень шла.
Автобус сделал стоянку на автозаправке. Все вышли поразмяться.
— Я знала, что у него есть деньги, — возбужденно говорила «настройщица», — но он все время крутился возле Романовой, я думала, Романова его растрясет…
— Как растрясет? — спросил Богданов.
— Ну, заставит потратиться. Непонятно?
— А зачем? — не понял наивный Богданов.
Он действительно не понимал, что в том кругу, где вращается эта женщина, главным мерилом отношений являются деньги. Как в капиталистической экономике. Нравится — плати.
У Романовой было конкретное воображение: она представила себе Раскольникова, которого приподняла за шиворот и трясет, и из него сыплются монеты и со звоном ударяются о мостовую.
Романова отошла. Ей стало противно, что ее хрупкое, чистое, живое чувство трогают грязными руками. Ей было жаль своего чувства, как новорожденного ребенка, которого бросили. А он уже живой. Уже человек.
Романова погрузилась в тоску. На самое дно. И больше ничего не видела вокруг себя. И запомнила как-то смутно. Автобус шел и останавливался, где-то они слезали и рассматривали развалины старого публичного дома с остатками фресок. Фрески имели скабрезное содержание, но выполнены с юмором. Значит, карикатура существовала еще тогда.
Потом было море. Морское побережье. Все бросились купаться. Летели морские брызги, и смех, как брызги.
Романова лежала на берегу, в плаще, с закрытыми глазами. Воняло мазутом. Она легла возле какого-то гаража. И когда потом поднялась, увидела, что ее плащ запачкан мазутом.
Из волн выходила большая белая Стелла. Возле нее Юкин — в брызгах и в больших зеленых глазах. Он подхватывал ее на руки, и уносил снова в море, и сбрасывал там, как тяжесть. Они были молоды, счастливы и не скрывали ни того, ни другого. Ни третьего.
После поступка Раскольникова-Минаева уже никто ничего не скрывал. Он как будто снял все условности и запреты. Заразил микробом вседозволенности.
С группой что-то случилось. Все пошло вразнос.
Строгие музейные дамы выбрали себе кавалеров и — как на войне. Однова живем. Завязавшие алкоголики — развязали. Вошли в штопор. Шел пир во время чумы. Группа советских туристов превратилась в табор.
Романова ни в чем не участвовала. Она тосковала. Раскольников ушел, вырвал с мясом кусок души, и на месте отрыва текла кровь. И болело. Однажды отвлеклась от боли и увидела себя на пароходике. Группа направлялась на остров Капри. Юкин держал большой венок из еловых веток с натуральными красными гвоздиками, вделанными в хвою.
— Что это? — спросила Романова.
— На могилу возложить.
— Кому?
— Ленину, кому же еще…
В программу входило возложение венка.
Юкин был пьян и все время норовил лечь на венок. И улегся в конце концов. И заснул. Надя Костина растянулась рядом.
Итальянцы показывали пальцами и говорили одно слово:
— То-ва-ри-щи…
Говорили по слогам, потому что сразу было трудно произнести.
Памятник Ленину виднелся с берега. Его профиль был высечен на белой колонне, и Ленин мало походил на самого себя. Возможно, местному скульптору дали только словесный портрет: профиль, лысина и борода.
Когда сходили с пароходика, Богданов подал Романовой руку.
— Не трогай ее за руку, — предупредил двоеженец. — Останешься…
— Почему? — не понял Богданов.
— А ты думаешь, почему Минаев сбежал?
— А почему?
— Влюбился и сбежал.
— Если бы влюбился, не сбежал, — откомментировала Надя Костина. — Или хотя бы предупредил: дескать, «не жди».
— А может, и предупредил, — не выдержала Романова.
Самолюбие победило здравый смысл.
Лаша округлил глаза:
— А что же ты нам не сказала?
— Все на экскурсию ехали. Где я вас возьму?
— Все равно. Надо было предупредить, — заметила старушка аккуратным голоском.
Романова поняла, что сделала нечто крайне опрометчивое. Но слово не воробей… Оно уже вылетело. И взвилось в высоту.
Романова испытала томление под ложечкой, как будто оттолкнулась на санках с горы и заскользила вниз. Куда? А черт его знает. Может быть, там в конце концов прорубь с зеленой водой…
Теперь к чувству боли примешивался СТРАХ. Мысли заметались, как мышь в уборной. Какой выход?
Романова сообразила, что Руководителю доложат. Возможно, уже доложили. И будет лучше, если он все узнает ОТ НЕЕ.
Группа шла по тропинкам острова Капри.
Экскурсовод показывал дом, где жил Горький. Здесь жил Горький, и его друзья, и семья, и очаровательная невестка Тимоша, в которую все были влюблены. Зачем Горький послушал Сталина и вернулся?
