Виктор Пелевин - Чапаев и Пустота
Из-за стены долетела дробь пулеметной очереди, потом раздался взрыв, и стекло в окне задребезжало.
– Но эта же точка есть в жизни, – продолжал Чапаев, – абсолютно неподвижная, относительно которой вся эта жизнь – такой же сон, как твои истории. Все на свете – просто водоворот мыслей, и мир вокруг нас делается реальным только потому, что ты становишься этим водоворотом сам. Только потому, что ты знаешь.
Он выделил слово «знаешь» интонацией.
Я встал и подошел к окну.
– Слушайте, Чапаев, они, кажется подожгли усадьбу.
– Что поделать, Петька, – сказал Чапаев, – так уж устроен этот мир, что на все вопросы приходится отвечать посреди горящего дома.
– Я согласен, – сказал я, садясь напротив, – все это замечательно, водоворот мыслей и так далее. Мир делается реальным и нереальным, я это все хорошо понимаю. Но сейчас сюда придут очень неприятные личности… Понимаете, я не хочу сказать, что они реальны, но нас они заставят ощутить свою реальность в полной мере.
– Меня? – спросил Чапаев. – Никогда. Вот смотри.
Он взял бутыль, подтянул к себе маленькое синее блюдце и налил его до краев. Потом он проделал ту же операцию со стаканом.
– Смотри, Петька. Самогон сам по себе не имеет формы. Вот стакан, вот блюдце. Какая из этих форм настоящая?
– Обе, – сказал я. – Обе настоящие.
Чапаев аккуратно выпил самогон из блюдца, потом из стакана, и по очереди с силой швырнул их в стену. И блюдце, и стакан разлетелись на мелкие осколки.
– Петька, – сказал он, – смотри и запоминай. Если ты настоящий, то действительно смерть придет. Даже я тебе помочь не смогу. Я тебя еще раз спрашиваю. Вот стаканы, вот бутылка. Какая из этих форм настоящая?
– Не понимаю, что вы имеете в виду.
– Показать? – спросил Чапаев.
– Покажите.
Он покачнулся, сунул руку под стол и вытащил свой никелированный маузер. Я едва успел схватить его за кисть.
– Хорошо, хорошо. Только не надо по бутылке стрелять.
– Правильно, Петька. Давай лучше выпьем.
Наполнив стаканы, Чапаев задумался. Казалось, он никак не мог подобрать нужные слова.
– На самом деле, – сказал он наконец, – для самогона нет ни блюдца, ни стакана, ни бутылки, а есть только он сам. Поэтому все, что может появиться или исчезнуть, – это набор пустых форм, которых не существует, пока самогон их не примет. Нальешь самогон в блюдце – это ад, нальешь в чашку – это рай. А мы вот пьем из стаканов. Это, Петька, и делает нас людьми. Понял?
За окном опять грохнуло. Уже не надо было подходить к нему, чтобы увидеть в стекле багровые отблески пожара.
– Кстати, насчет ада, – сказал я, – не помню, говорил я вам или нет. Знаете, почему нас так долго не трогают эти ткачи?
– Почему?
– Потому что они искренне верят, что вы продали душу дьяволу.
– Да? – удивленно спросил Чапаев. – Интересно. А кто продает душу?
– В каком смысле?
– Ну вот говорят – продал душу дьяволу, продал душу Богу. А кто тот, кто ее продает? Он же должен отличаться от того, что продает, чтобы это продать?
– Знаете, Чапаев, – сказал я, – мое католическое воспитание не позволяет мне шутить такими вещами.
– Понимаю, – сказал Чапаев. – Я знаю, откуда идут эти слухи. Ко мне тут действительно приходил один человек, который интересовался, как продать душу дьяволу. Такой штабс-капитан Овечкин. Ты с ним знаком?
– Встречались в ресторане.
– Я ему объяснил, как это можно сделать. И он совершил весь ритуал с большой аккуратностью.
– И что случилось?
– Ничего особенного. Денег у него не появилось, вечной молодости – тоже. Единственное, что произошло, – во всех полковых документах вместо фамилии «Овечкин» появилась фамилия «Козлов».
– Это почему так?
– Нехорошо быть обманщиком. Как можно продавать то, чего у тебя нет?
– Так что же выходит, – спросил я, – у Овечкина нет души?
– Конечно нет, – сказал Чапаев.
– А у вас?
Чапаев секунду словно вглядывался в себя, а потом отрицательно помотал головой.
– А у меня есть? – спросил я.
– Нет, – сказал Чапаев.
Видимо, на моем лице отразилось смятение, потому что Чапаев ухмыльнулся и потрепал меня по локтю.
– Нету, Петька, никакой души ни у меня, ни у тебя, ни у штабс-капитана Овечкина. Это у души есть Овечкин, Чапаев, Петька. Про душу нельзя сказать, что она у всех разная, нельзя сказать, что у всех одна. Если и можно что-то про нее сказать, так это то, что ее тоже нет.
– Вот тут я уже совсем ничего не понимаю.
– Это такое дело, Петька… Тут и Котовский ошибся. Помнишь, была такая лампа с воском?
– Помню.
– Котовский понял, что формы нет. Но вот что воска нет, он не понял.
– Почему его нет?
– А потому, Петька, – слушай меня внимательно – потому что и воск, и самогон могут принять любую форму, но и сами они – всего лишь формы.
– Формы чего?
– Вот тут и фокус. Это формы, про которые можно сказать только то, что ничего такого, что их принимает, нет. Понимаешь? Поэтому на самом деле нет ни воска, ни самогона. Нет ничего. И даже этого «нет» тоже нет.
Секунду мне казалось, что я балансирую на каком-то пороге, а потом я ощутил тяжелую пьяную тупость. Мысли вдруг стали даваться мне очень тяжело.
– Воска нет, – сказал я. – А самогона еще полбутылки.
Чапаев мутновато поглядел на стол.
– Это верно, – сказал он. – Но если ты все же поймешь, что его тоже нет, я тебе с груди орден отдам. А пока я его тебе не отдам, мы с тобой отсюда не выйдем.
Мы выпили еще по стакану, и некоторое время я прислушивался к доносящейся из-за стены ружейной пальбе. Чапаев совершенно не обращал на нее внимания.
– Вы правда не боитесь? – спросил я.
– А ты что, Петька, чего-то боишься?
– Немного, – сказал я.
– А чего?
– Смерти, – сказал я. – Точнее, не ее самой, а… Не знаю. Я хочу спасти свое сознание.
Чапаев засмеялся и покачал головой.
– Я что-то смешное сказал?
– Ну ты даешь, Петька. От тебя не ждал. Ты что ж, с такими мыслями в атаку ходил каждый раз? Это как если бы лежал клочок газеты под фонарем и думал, что он хочет спасти свет, в котором он лежит. Да и от чего ты хочешь спасать сознание?
Я пожал плечами.
– От небытия.
– А небытие разве не объект сознания?
– Опять началась софистика, – сказал я. – Даже если я клочок газеты, который думает, что хочет спасти свет, в котором он лежит, какая для меня разница, если я действительно так думаю и все это причиняет мне боль?
– Да ведь клочок не может думать. На нем просто напечатано курсивом: я хочу спасти свет фонаря. А рядом написано – о, какая боль, какая истома… Эх, Петька… Как тебе объяснить… Весь этот мир – это анекдот, который Господь Бог рассказал самому себе. Да и сам Господь Бог – то же самое.
