Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2013)
.................................
то ли мел крошится, то ли иней, то ли звезды падают в песок.
Ты из тех пока что незнакомок, для которых я неразличим. У меня в руке другой обломок — мы при встрече их соединим.
В случае с Фридл и Макаровой, повторюсь, встреча давным-давно произошла. Удивительнее всего здесь, конечно, то, что в отличие от ученицы Фридл американки Эдит Крамер [16] (1916 года рождения), живого, так сказать, классика искусствотерапии, — наша Елена Макарова, еще живя в Советском Союзе, годами интуитивно развивала педагогические идеи Пауля Клее и Фридл Дикер, ничего о них не зна я [17] .
От педагога и искусствотерапевта (тогда этого термина, очевидно, еще не было) Фридл Дикер-Брандейс остались две чудом сохранившиеся лекции, пачки фотографий, собственные художественные произведения и рисунки ее учеников. Это наследие становится все более открытым и доступным во многих странах. Оно неустанно «работает». Эдит Крамер, Елена Макарова и некоторые другие последователи и ученики Фридл делают для этого многое. Макарова, думаю, больше других.
Я не знаю, увенчаются ли труды по освоению/воскрешению этого наследия (и личности) Фридл Дикер-Брандейс тем, что имя ее станет таким же знаковым и символичным, как имя Аннелиз Мари Франк, более известной как Анна Франк. Вполне вероятно. Кстати, в случае с Фридл — в отличие от Анны и ее Дневника — никому не придет в голову пытаться доказывать, что лекции Дикер-Брандейс — поздний «педагогический подлог», а картины и рисунки якобы созданы другими людьми в послевоенное время — для формирования «легенды». Это невозможно.
Наследие Фридл обретено в объективном поиске, свидетельства собраны, имя постепенно становится все более героическим. Весной этого года я был на московской лекции-семинаре Елены Макаровой в Еврейском культурном центре (где был показан и интереснейший фильм о ее практических занятиях с молодыми родителями и вообще — с молодежью). В начале вечера, говоря о Фридл, Елена Григорьевна неожиданно рассказала о том, что одна из крупных западных кинокомпаний готовится снимать о Героине макаровского романа… художественный фильм.
Кто бы вы думали, сыграет в нем главную роль? Анджелина Джоли.
Теперь Макаровой предстоит пуститься в долгую «консультационную работу», по мере возможностей наполнять самую высокооплачиваемую голливудскую актрису (и посла доброй воли в ООН по делам беженцев) — своей Героиней. Надеюсь, что — их совместными усилиями — мать шестерых детей сыграет достойно и в созданном ею образе останется немало от настоящей, реальной Фридл.
Что же до писательницы и журналистки Фриды Вигдоровой (1915 — 1965), о чьем документальном материнском романе-хронике «Девочки», опубликованном недавно журналом «Семья и школа», мы рассказывали в прошлом выпуске «Детского чтения», то я думаю сейчас вот о чем.
О том, что у незабвенной Фриды Абрамовны, которую читали и почитали многие, пока, увы, не нашлось своей Елены Макаровой, которая написала бы об этой великой душе хорошую, живую книгу, например в серии «Жизнь замечательных людей».
Но надеюсь, что и автор такой книги все-таки когда-нибудь появится среди нас. Потому что имя и дела Ф. В. тоже нуждаются в воскрешении. И если такая история случится, если книжка о Вигдоровой кем-нибудь да напишется, то в ней, надеюсь, найдется место и рассказу о той невидимой миру драме, которая произошла с Фридой Абрамовной в ее последние годы. К прославившей Вигдорову записи процесса над Бродским это не имеет никакого отношения.
О ней, об этой драме, обмолвилась друг Вигдоровой, писательница Лидия Чуковская в своем большом поминальном очерке «Памяти Фриды» (1966 — 1967). Между прочим, в 1989 году Л. К. записала в своем дневнике: «Если буду жива, окончив 3-й том Ахматовой, — возьмусь за Фридину книгу». Не успела.
Но вот что она писала в очерке, в предпоследней его главе, названной «Так и бывает»:
«В последние годы она уже не спала без снотворного. Дела депутатские утомляли, жестоко ранили ее — и дома ей доводилось отдохнуть далеко не всегда. <…>
И все-таки, по глубокому моему убеждению, не это привело к дисгармонии. Не перегрузка, не бессонница. Ведь перегрузка — это перегрузка, а не противоречие внутри души.
Со всеми делами она постепенно справилась бы, у нее хватило бы, я уверена, душевной закалки и сил.
С Фридой в последние годы случилось другое — счастье или несчастье, не знаю.
Она встретилась со своей писательской зрелостью. А встреча эта для каждого писателя неизмеримо трудна.
Внезапно все написанное прежде теряет цену. Все кажется — иногда совсем несправедливо — никуда не годным, никому не нужным. Уверения друзей, читательские письма — не утешают более. Работать надо по-другому. Писать не о том, о чем раньше. Точнее. Кажется, я наконец-то знаю, о чем и как. И вот беда: столько лет я работала, столько лет училась писать, а писать мне стало не легче, а трудней».
Завершая, могу сказать: с дневниковым «материнским романом» о собственных дочерях, с «Девочками», эти слова Лидии Корнеевны все-таки сопрягать не стоит. Они соотносятся с другими трудами Фриды Абрамовны, в том числе и с ее последней книгой об учителе, над которой всесоюзная заступница Фрида Вигдорова напряженно и урывками работала в свое самое последнее время. Лидия Чуковская написала об этом предельно строго и горько:
«Книга в ней набухала, росла, разрывая ей душу. Новая книга, та, в которую она должна была вложить всю постигнутую ею правду.
Отдаться книге она не могла. Отплывешь на необитаемый остров, начнешь вслушиваться в „один, все победивший звук”, заслушаешься голоса, который диктует тебе слова, а жизнь — сумасшедший с бритвою в руке — возьмет да и прирежет кого-нибудь из самых тебе дорогих.
...Разрушил гармонию Фридин созревший художнический дар, потребовавший погружения в работу на другой — неприкосновенной — глубине. Она-то еще пыталась, могла, но ОН уже не мог, как прежде, примиряться с постоянной, бесперебойной деятельностью спасательной станции».
В следующий раз мы все-таки как следует отметим юбилей Юрия Коваля. Предваряя, отталкиваясь от собственных впечатлений, разговоров с людьми, чтения Интернета и, разумеется, общения с книгами самого писателя и воспоминаниями других о нем, — доложу вам пока что с легкостью: мало кого из литераторов второй половины прошлого века так любили (и так любят) наши читатели, как его. Мало. То есть — почти никого. Человек, соприкоснувшийся с его прозой хотя бы раз, прочитавший с открытым сердцем хотя бы одно из его классических сочинений, навсегда станет — как бы это сказать? — ковалиным человеком. Почему так? Попробуем распознать.
Книги
*
Балканский аккордеон. Современная греческая поэзия в переводах Александра Рытова. М., «Atelier ventura», 2013, 448 стр., 500 экз.
430 стихотворений 55 греческих поэтов ХХ и XXI веков — в таком объеме новогреческая поэзия до сих пор у нас не представлялась; здесь и поэты знаменитые (Константинос Кавафис, Йоргос Сеферис), и поэты, стихи которых впервые переводятся на русский язык. В качестве одного из предисловий к книге переводчик поместил свое стихотворение «Балканский аккордеон»: «Если бы закрылись все филармонии и концертные залы, / концертные холлы, забились в бомбоубежища / все великие оркестры и дирижеры / и остался лишь репертуар / бродячего балканского аккордеониста, зарабатывающего в Салониках, / сидя на канистре, / он играл бы для нас после Армагеддона / мелодии, сохранившиеся в его голове / и корпусе аккордеона, / единственные, оставшиеся на земле…».
Алессандро Барикко. Трижды на заре. Перевод с итальянского Анастасии Миролюбовой. М., «Азбука-Аттикус», 2013, 160 стр., 5000 экз.
Новая книга знаменитого итальянского писателя — «постмодернистская безделка от автора „Шелка” и „City”. Осенью на русском языке вышел роман Барикко „Мистер Гвин”. В нем упоминается некая воображаемая книга „Трижды на заре”, которая в событиях романа „Мистер Гвин” играет не последнюю роль. Барикко подумалось: не сочинить ли такую книгу на самом деле? И, закончив „Мистера Гвина”, он принялся писать „Трижды на заре”, которую можно читать вместе с „Мистером Гвином”, а можно саму по себе. В нее вошли три истории, объединенные, казалось бы, исключительно временем действия, указанным в названии, и местом — гостиницей. Все три крайне минималистичны: минимум ремарок, не более трех, а лучше двое персонажей, почти сплошь диалог... Но Барикко не был бы Барикко, а книга „Трижды на заре” не называлась бы романом, если бы эти три части не были связаны между собой не только временем и местом действия, но и другими приемами: случайностью встречи героев, парадоксальностью развязки, а финал третьей не был бы закольцован с началом первой. В результате получилась отточенной безупречности книжица вроде его же „Без крови”» (Н. Кочеткова, «Time Out») .
