Журнал «Новый Мир» - Новый Мир. № 10, 2000
В любом случае ни одна из этих интерпретаций не может быть признана единственной, правильной и истинной. Все попытки однозначной интерпретации финальной сцены лишь упростят текст, но не приблизят читателя к его пониманию.
Даже комментируя простейшие фрагменты текста, Власов упрощает текст до крайности, предлагая лишь прямолинейные интерпретации. Так, например, надпись на стекле вагона, графически поданную повествователем в поэме в виде многоточия («…»), Власов поясняет совершенно однозначно: «Это матерное слово „хуй“» («Вагриус», стр. 514). Между тем очевидно, что если бы автор поэмы хотел настаивать на подобной интерпретации этого «граффити», то он «мог бы» сам грубо поставить его в текст. Тем более, что матерные слова в некупированном виде встречаются в поэме. Но многоточие — многозначно: оно имеет ряд коннотативных оттенков значения. Например, еще раз указывает на скромность повествователя, одновременно как бы «настаивая» на крайней непристойности «купированного» слова. А поскольку матерные слова в поэме не редкость, то у читателя возникает ощущение того, что перед ним нечто еще более непристойное и ужасное, чем простая обсценная лексема. Не будем умножать примеры, скажем только, что без малейшего сомнения автор предлагает читателю некое поле неопределенности. А комментатор, вместо того чтобы указать на этот прием, попросту уничтожает все эти тонкие оттенки значений. Ведь тот факт, что мат чаще не произносится, а именно упоминается в поэме, тоже представляет собой важный стилистический прием. Не случайно в главе «Покров — 113-й километр» (Ерофеев, стр. 121–123) пять раз подряд используется полностью купированная форма «…». В таком контексте также не случайно появление в поэме всевозможных эвфемизмов, многоточий и метаупоминаний: «…полторы страницы чистейшего мата» (Ерофеев, стр. 35). Как известно, матерной страницы в поэме никогда не было. Можно говорить о том, что непристойность, традиционно приписываемая поэме исследователями и читателями, носит чисто «мифический» характер. Хотя конечно же именно автор заложил в текст восприятие поэмы как непристойной, насыщенной неприличными шутками и некодифицированной лексикой. С первой страницы поэмы, с упоминания о том, что «во всей этой главе нет ни единого цензурного слова» (Ерофеев, стр. 35), читателю навязывается восприятие поэмы как обсценной. При том, что обсценной лексики в поэме не больше, чем в текстах других русских писателей, имеющих репутации «приличных». У Ерофеева слова с корнем *еб- встречаются 5 раз (Ерофеев, стр. 65, 97, 103, 108, 118), с корнем *муд- 6 раз (Ерофеев, стр. 44, 52, 55, 65, 100, 112), с корнем *бляд- 8 раз (Ерофеев, стр. 51, 52, 64, 94, 98, 99, 102, 109). Корни *сс- и *ср- два раза встречаются в тексте поэмы (Ерофеев, стр. 48, 89). Корень *манд- встречается один раз (Ерофеев, стр. 90). Вот, собственно, и все. А например, в совершенно благопристойной «Московской саге» Василия Аксенова встречается 72 обсценных лексемы, в «Ожоге» — 117. При этом в романах Аксенова сексуальных сцен, граничащих с «жестким порно», множество. Но Ерофеев в отличие от других авторов всячески декларирует непристойность собственного текста. И наивный читатель верит. К сожалению, на эту же удочку попался и комментатор.
В тех же случаях, когда автор хочет продемонстрировать свое знание обсценной лексики, он почему-то приводит значения лексем, которых вообще нет в данном тексте: «меня будут пиздить. Данный матерный глагол используется здесь (удар. на первом слоге) в значении „бить, избивать“ (в других контекстах может иметь значения „красть“ (ср. пиздить [16] — врать)» («Вагриус», стр. 235. Хочется отметить, что слово «пизд`ить» с ударением на втором слоге — это совершенно другое слово. Оно даже не является омонимом. И его значение тут ни при чем. А слово «п`издить» у Ерофеева употреблено в совершенно ином значении. Речь идет о наказании, выражающемся в выговорах, понижении заработной платы, каких-либо вычетах, лишении премиальных и т. п. Конечно, главного героя ни начальство, ни подчиненные не собирались избить в день получения зарплаты. Так что комментатор и здесь дает совершенно неправильное значение глагола.
Все приводимые нами выше примеры — это не отдельные ошибки автора комментария, выбранные нами для усиления критической направленности данной маргиналии. В комментарии вообще полностью отсутствует достоверная информация, связанная с комментированием реалий жизни. Не случайно даже Евгений Попов, автор предисловия к данному «комментированному» изданию поэмы, в высшей степени иронически отозвался о комментарии, помещенном под той же обложкой: «Сочинение его живо, любопытно, хотя и грешит кой-какими неточностями, которые читатель пусть обнаружит…» («Вагриус», стр. 7).
Поэма «Москва — Петушки» — один из самых популярных текстов русской литературы. Читателю кажется, что поэма «легко читается», «написана простым языком». Иллюзия эта порождена включением в текст поэмы просторечной лексики (в том числе матерной), простонародных реалий и мн. др. В действительности текст этот невероятно сложен, необычайно плотно насыщен всевозможными аллюзиями, цитатами и подтекстами. Как следствие поэма остается совершенно непонятной даже самому изощренному читателю, даже комментатору. По сути, каждая строчка текста «отсылает» читателя к тем или иным фактам быта, стереотипам поведения и т. д. И именно реалии жизни, элементарные вещи, простейшие факты быта искажаются комментаторами. Ученый коверкает «реальность» не только идя на поводу «отражения» этой «реальности» в зеркале поэмы, но и поддаваясь собственному непониманию абсурда русского быта. Тотальное непонимание стало способом комментирования гениального текста, отказ от всяких интерпретаций стал инструментом в руках беспомощного перед жизнью интерпретатора. Отсутствие временн б ой дистанции между текстом и комментаторами генерировало ситуацию полного непонимания поэмы. То, что мы являемся современниками этой эпохи, создает лишь иллюзию простоты ее понимания.
Впрочем, неудача всех комментариев к поэме, может быть, связана еще и с тем, что место в русской культуре ряда реалий (в том числе связанных с темой пития) вообще не определено. С точки зрения европейца русское «питие» смахивает на самоубийство или сумасшествие. С внутренней точки зрения понимание этого явления затруднено и общепринятым медицинским представлением о питии как болезни (не случайно к этой теме обращаются врачи; см.: Боровский А. В. Особенности национального похмелья. Медицинские и бытовые аспекты. М., 1998), и религиозным представлением о нем как о дурном поступке («грехе»), и бытовыми представлениями о «питии» как о способе проведения досуга, и, наконец, квазибиологическими — как о способе защиты от «русского мороза» (ср.: «По народному поверью, популярность в России крепких напитков объясняется тяжелыми климатическими условиями». — НТВ, «Криминал», 1998, 21 августа; ср. также фольклорное: «Что-то стали руки зябнуть, не пора ли нам дерябнуть»). Кстати, этот афоризм цитируется в пьесе Ерофеева «Вальпургиева ночь, или Шаги командора» (Ерофеев, стр. 233). Таким образом, рассмотрение пития как явления русской культуры подменяется рассмотрением этого феномена как едва ли не «внекультурного» факта, что, естественно, непродуктивно. Может быть, именно это провоцирует опытных специалистов на совершенно ненаучный и «внекультурный» подход к работе над комментарием этого текста.
А. Ю. ПЛУЦЕР-САРНО.Редакция предупреждает читателей о том, что в некоторых приведенных автором цитатах употребляется ненормативная лексика.
Полка Андрея Василевского
Георгий Адамович. Собрание сочинений. «Комментарии». Составление, послесловие и примечания О. А. Коростелева. СПб., «Алетейя», 2000, 757 стр.
То самое — нечто обо всем. В настоящее издание помимо канонического текста «Комментариев» (Вашингтон, 1967) вошли полностью все 224 фрагмента в том виде, в каком Адамович публиковал их в «Числах», «Современных записках» и другой эмигрантской периодике с 1923 по 1971 год. Сергей Федякин («Ex libris НГ», 2000, № 21, 8 июня) уже посетовал на то, что привнесенная издателем римская и арабская нумерация отрывков придает им б б ольшую законченность и отдельность, от которых Адамович старался уйти. «Это субъективная, противоречивая, очень капризная книга, — пишет Ксения Рагозина (http://www.russ.ru), — она словно даже писана не на плоскости бумаги, а на чем-то вроде сфер — потому как на каждую идею можно отыскать в ней вовсе не одну контридею, а штук пять, шесть, десять, которые, в свою очередь, вступают друг с другом и своими противоположностями в довольно сложные отношения… Его „круги“ — это возможность отказаться от выражения словами невыразимого, но и возможность почувствовать его, невыразимое, с разных сторон».
