Эдвард Форстер - Избранное
«На помощь!» — закричал я. Все это ужасно. Но это только часть, остального ты никогда не узнаешь. «На помощь!» — кричал я. Почему мы не можем страдать молча? «На помощь!»
Но червь уже оплел мне обе ноги, я упал, и меня потащило прочь от милых папоротников, от живых холмов, мимо большой металлической крышки (это я могу тебе рассказать). У меня мелькнула мысль, что крышка снова спасет меня, если я ухвачусь за ручку. Но и ее тоже обвили черви, ее тоже. Бр-р-р, вся впадина кишела этими тварями. Они ползли во всех направлениях, они обыскивали яму, они обдирали траву, а из шахты выглядывали белые острые морды других, ждущих своей очереди. Всё, что можно сдвинуть с места, они утянули с собой — валежник, стебли папоротника, всё, всё, — и, сплетясь в клубок, мы ухнули вниз, в ад. Последнее, что я видел перед тем, как за нами захлопнулась крышка, были звезды. Я подумал, что где-то там, наверху, может быть, есть человек такой же, как я. Я боролся, боролся до самого конца, пока не ударился головой об лестницу. Я очнулся у себя в комнате. Черви исчезли. Меня окружал искусственный воздух, искусственный свет, искусственный покой. Друзья вызывали меня по телефону, интересуясь, не возникли ли у меня за последнее время новые идеи.
На этом рассказ Куно окончился. Обсуждать его было бесполезно, и Вашти приготовилась уходить.
— Кончится все это Отчуждением, — спокойно сказала она.
— Хорошо, если бы так, — ответил Куно.
— Машина очень милосердна.
— Я предпочитаю милосердие Бога.
— Ты хочешь сказать этой суеверной фразой, что смог бы жить там, наверху?
— Да.
— Ты когда-нибудь видел вокруг выводных жерл кости тех, кто был изгнан после Великого Восстания?
— Да.
— Их оставили лежать в назидание нам. Некоторым удалось уползти, но они тоже погибли. Разве в этом можно сомневаться? То же бывает с Отчужденными и в наши дни. На поверхности больше нет жизни.
— Ты уверена в этом?
— Папоротники и низкорослые травы выжили, но все высшие формы погибли. Разве их обнаружил хоть один воздушный корабль?
— Нет.
— Разве о них сообщал хоть один лектор?
— Нет.
— Почему же ты тогда упорствуешь?
— Потому что я их видел! — не выдержав, закричал он.
— Видел кого?
— Я видел в сумерках ее, она прибежала ко мне на помощь, когда я кричал. Ее тоже опутали черви, но ей повезло больше, чем мне, — один из них пронзил ей горло и убил ее.
Он сошел с ума! Вашти покинула его и после, в пору неполадок, никогда больше не видела его лица.
ЧАСТЬ III
Отчужденные
В годы, последовавшие за побегом Куно, с Машиной произошло два важных события. Внешне они могли показаться неожиданными, но в обоих случаях людей давно готовили к ним исподволь, и события эти только выразили уже наметившиеся тенденции.
Сначала были отменены респираторы.
Передовые мыслители, к числу которых принадлежала Вашти, всегда считали глупыми экскурсии на поверхность земли. Воздушные корабли, пожалуй, могут еще пригодиться, но что хорошего в том, чтобы из простого любопытства лезть наверх, а потом еще несколько миль тащиться в наземном автомобиле? Этот обычай был вульгарен и даже немного неприличен. Он ничего не давал в смысле новых идей и не имел никакого отношения к истинно важным обычаям. Итак, респираторы были отменены, а с ними, разумеется, и наземные автомобили. Постановление было принято спокойно, ворчали только немногочисленные лекторы, которым был теперь закрыт доступ к материалу для их лекций. Но ведь те, у кого сохранилось еще желание знать, как выглядит Земля, могли послушать мофон или посмотреть кинематофото. В конце концов даже лекторы примирились с положением дел, так как обнаружили, что лекция о море будет ничуть не менее действенна, если ее составить из других, уже прочитанных на эту же тему лекций.
— Остерегайтесь идей из первых рук! — провозгласил один из самых передовых лекторов. — Идей из первых рук вообще не существует. Они — всего лишь физические ощущения, порожденные страхом или желанием; а разве можно построить философию на столь грубом фундаменте? Пусть ваши идеи будут из вторых, а еще лучше — из десятых рук, чтобы они как можно дальше отстояли от такого сомнительного элемента, как личное наблюдение. Не старайтесь что-нибудь узнать о предмете моей лекции — о Французской революции. Достаточно будет, если вы узнаете, что я думаю о том, что Энихармон думал о том, что думал Юрайзен о том, что думал Гатч о том, что думал Хо-Юнь о том, что думал Чи-Бо-Син о том, что Лафкадио Хёрн думал о том, что Карлейль думал о том, что сказал Мирабо о Французской революции. Пройдя через эти восемь великих умов, кровь, пролитая в Париже, и окна, разбитые в Версале, сублимируются в идею, которую вы сможете с успехом применить в повседневной жизни. Но сперва обеспечьте многочисленных и разнообразных посредников, ибо в истории один авторитет существует для того, чтобы нейтрализовать другой. Юрайзен нейтрализует скепсис Хо-Юня и Энихармона, а я нейтрализую энтузиазм Гатча. Вы, слушающие меня, сможете уже лучше судить о Французской революции, чем я. А ваши потомки окажутся в еще лучшем положении, потому что они узнают, что вы думали о том, что думаю я. К цепи посредников прибавятся новые. И наступит время, — он возвысил голос, — когда появится поколение, которое отрешится от фактов, отрешится от чувственных впечатлений, — поколение совершенно бесцветное, поколение «ангельски чистым ставшее, себя из себя изгнавшее», поколение, которое увидит Французскую революцию не такой, какой она была, и не такой, какой они хотели бы ее видеть, а такой, какою бы она могла быть, если бы свершилась в эпоху Машины.
Оглушительные аплодисменты приветствовали эту лекцию: лектор выразил вслух мысль, уже таившуюся в людских умах, — мысль, что все наземное надо отвергнуть и что отмена респираторов — положительный шаг на этом пути. Кое-кто даже предложил упразднить воздушные корабли. Предложения эти не были проведены в жизнь, так как корабли стали уже неотъемлемой частью Машины. Но год от году на кораблях летали все реже, и мыслящие люди все реже говорили о них.
Вторым важным событием было восстановление религии. И это также нашло свое отражение в упомянутой выше знаменитой лекции. Ни от кого не ускользнуло значение благоговейного тона, с каким была произнесена заключительная часть речи. Он пробудил отклик в сердцах всех слушателей. Те, кто поклонялся Машине втайне, начали поклоняться явно. Они описывали неизъяснимое чувство покоя, нисходившего на них уже от одного прикосновения к Книге Машины, удовольствие от повторения определенных цифр из этой Книги, хотя, быть может, для постороннего уха эти цифры значили очень мало; они описывали восторг, охватывавший их, когда они нажимали любую, самую маловажную кнопку или звонили в электрический звонок, даже если это им было совсем не нужно.
— Машина, — восклицали они, — кормит нас, одевает и дает нам приют. Через нее мы говорим друг с другом, через нее видим друг друга, в ней обретаем свое бытие. Машина — друг идей и враг предрассудков. Машина всемогуща и вечна. Будь благословенна, Машина!
И вот прошло немного времени, и эта речь была напечатана на первой странице Книги, а в последующих изданиях ритуал разросся в сложную систему молитв и славословий. Термина «религия» старательно избегали, так как в теории Машина по-прежнему считалась творением и орудием человека. Но фактически все, за исключением некоторых ретроградов, поклонялись ей как божеству. Ее почитали не как нечто единое. Один из верующих поклонялся голубым зрительным пластинкам, с помощью которых он видел прочих верующих; другой — Ремонтирующему Аппарату, который грешник Куно уподобил червям; третий поклонялся лифтам; четвертый — Книге. И каждый обращал молитвы к своему божку, надеясь с его помощью заручиться благоволением Машины в целом. Возникли также гонения на неверующих. Они не были гласными по причинам, о которых речь впереди. Но в скрытом виде они существовали, и все те, кто не признавал минимума, получившего название «Системы без уклонений», жили под угрозой Отчуждения, означавшего, как мы уже знаем, смерть.
Приписать эти две великие реформы Центральному Совету значило бы дать весьма ограниченное представление о цивилизации. Центральный Совет, правда, объявил о свершившемся, но был повинен в нем не более, чем монархи эпохи империализма были повинны в войнах. Он скорее подчинялся некоему неодолимому давлению, исходившему неизвестно откуда, а каждая его уступка сопровождалась новым нажимом, в равной степени неодолимым. Такое положение вещей обычно ради удобства именуют прогрессом. Никто не решался признаться, что Машина давно вышла из повиновения. Год за годом ее обслуживали со все большим искусством и все с меньшим разумением. Чем лучше человек знал свои обязанности по отношению к Машине, тем хуже понимал, в чем заключаются обязанности его соседа. Во всем мире не было никого, кто представлял бы себе устройство громадины в целом. Те выдающиеся умы, которые отдавали себе в этом отчет, давно умерли. Они, правда, оставили после себя многочисленные инструкции, и их преемники справлялись каждый со своей частью инструкций. Но человечество в своем стремлении к комфорту перешло всякие границы. В своей эксплуатации природных богатств оно зашло слишком далеко. Теперь оно тихо и самодовольно вырождалось. Прогресс стал означать прогресс Машины.
