Мари-Клер Бле - Современная канадская повесть
С Мадлен все иначе. Я не могу оставаться пассивным, когда слышу, как она смеется, гуляя под руку с другим, вижу изгиб ее талии, линию бедер. Невозмутимость покидает меня перед грацией этого дикого зверька, этой молодой лесной кошки, выпускающей когти при виде меня одного.
Но вот я слышу, как она хлопает входной дверью, поднимается по лестнице, — и не бросаюсь ей навстречу. Видимо, я уже неспособен на непосредственные поступки. Тереза встречает Мадлен на площадке. Она, конечно, расскажет ей о моем срыве. Но у меня нет желания немедленно бежать наверх, чтобы помешать ей. Мне все равно. Меня мутит, и я не собираюсь делать усилий, чтобы воспрепятствовать чему бы то ни было. Пусть все идет своим чередом! Мадлен, я больше не протягиваю к тебе руки. Не пытаюсь выплыть. Силы мои иссякли — Слишком тяжел был камень, который я так долго и тщетно катил к вершине, да и ты уже далеко. Идти ко дну легко! Надо только разжать руки и закрыть глаза. Теперь у меня можно все отнять — я даже не замечу. А может быть, в моем малодушии повинен не я, а пары эфира, гноящееся над городом небо и размокшая асбестовая пыль?
V
Дождь незаметно превратился в снег, густой и пушистый. Его крупные хлопья в свете уличного фонаря кажутся искусственными, бутафорскими. Тереза куда-то уходила и только что вернулась: в волосах ее сверкают сотни прозрачных кристалликов — недолговечные снежные брильянты. Получат маклинцы свою желанную декорацию! Разноцветные лампочки ярче засверкают на белом фоне, каблуки перестанут стучать по асфальту. Я слышу, как бьют колокола: низкие и высокие звуки, сливаясь, плавно несутся сквозь снегопад. Потоки белой благости заливают город, поглощают пыль, вызывают тошноту. Над терриконами не видно больше электрических гирлянд. Снег накрыл их белым шлейфом, напоминающим хвост кометы.
— Прекрасная погода будет на рождество!
У Терезы мокрые от снега ресницы. А губы такие красные, что кажется, вот-вот выступит капелька крови. Белые зубы поблескивают, как драгоценные камни. Эта девушка вызывает желание жить, создает вокруг себя атмосферу праздничности. Не знаю, зачем она пришла, — я думал, Мадлен давно ее отпустила. Но я рад ее видеть. А то я так долго смотрел на падающий снег, что меня начало мутить.
Тереза зевает, потягивается, и ее левое бедро выдвигается вперед. На ней ярко-синее платье, в котором она похожа на принарядившуюся крестьянку, но ей это идет. В бальном платье Терезу вообразить невозможно.
— Мадлен пошла к полночной мессе. Вы можете идти домой.
Часы только что пробили половину одиннадцатого, а церковь от нас в пяти минутах ходьбы, но никакого недоумения Тереза не выражает. Она, видно, ничему ужа не удивляется в этом доме, а может быть, ей просто известно больше, чем мне.
— А как же праздничный стол?
Она спрашивает так, словно уклониться от священного ритуала немыслимо. Душа ее противится тому, чтобы мы были взрослыми. Я уже привык к этому пристрастию к игре у нее и у Мадлен.
— Накройте в столовой вместо кухни. Пожалуй, этого достаточно.
Тереза улыбается. Наконец-то мальчик перестал упрямиться и отказываться от удовольствия. Как ни странно, когда Мадлен нет дома, Тереза душой на моей стороне. Я уверен, что в городе она ухитряется защищать нас обоих. Ей нравится играть благородную роль, как в кино.
Я возвращаюсь в гостиную, где радио выплевывает гимны один за другим, как машины — болты. Для полного счастья мне недостает только огня в камине и женщины в объятиях. Но надо уметь довольствоваться тем, что есть.
Сегодня вечером мы, не сговариваясь, старались выглядеть счастливыми. За ужином и потом, выйдя из-за стола, Мадлен была весела и поминутно заливалась смехом, порой даже вполне непринужденно. Может быть, она радовалась снегу или, видя мою подавленность, хотела подбодрить меня, а может быть, была и в самом деле счастлива. Я пытался следовать ее примеру, но у меня это получалось не так естественно, не так искренне. Я еще не научился лицедействовать. По сути дела, оживление за столом создавала Тереза. Она веселила нас как могла, без конца отпускала шуточки, словом, тащила нас за собой на буксире своей жизнерадостности. Интересно, жили бы мы до сих пор вместе, не будь в доме Терезы? Ей удается в одиночку сохранять видимость семейного очага.
Мне слышно, как она звенит бокалами и с глуховатым стуком расставляет на скатерти тарелки, напевая только что переданный по радио гимн. От Терезы веет надежностью и даже некоторой теплотой. Еще немного, и я почувствую себя счастливым холостяком, поджидающим любовницу. Темнота за окном искрится, словно киноэкран, где показывают крупным планом картины счастья. Только им недостает объемности. Увидеть можно, а потрогать нельзя. Нас соблазняют восковой конфеткой, и мы всякий раз клюем на это. Разумеется, я верю, что Мадлен пошла к мессе. Правда, в церкви я видел ее всего один раз — когда мы венчались. И этот раз был явно лишним… Стоп! Я поспешно делаю крутой вираж. Сегодня вечером мне лучше избегать спусков. Я предпочитаю оставаться наверху, как Тереза.
Целая ночь свободы! Телефон затих. Он вообще редко звонит с того воскресного вечера. Город не осмеливается нарушить мой покой. Маклинцы пекутся о моем здоровье. Они знают, как тяжко мне пришлось. Да и врач ли я еще? Имеет ли право поселившийся во мне новый человек на это звание? Город перестал доверять мне. Он не признает во мне больше доктора Алена Дюбуа. Я тоже. И тут мы почти единодушны. Мне не слишком нравится мое новое «я», но избавиться от него я не в состоянии. Придется мне его терпеть. Этот человек зарабатывает мало, а тратит чрезвычайно много, и ему это безразлично. Артюр Прево предоставил ему очень выгодные условия. Так что он как-нибудь выкрутится. Но разве имеет все это значение сейчас, в предвкушении безмятежной ночи, которую в любую минуту могут нарушить неожиданные события? У меня нет абсолютно никаких дел — просто не верится, чтобы мне не нашлось применения. Неужели для меня не сыщется хотя бы крохотная роль в каком-нибудь эпизоде?
Тереза зовет меня в столовую. Стол накрыт, и она ждет от меня восторгов. Сервировка не отличается ни изысканностью, ни богатством, но Тереза изощрялась как могла, чтобы создать подобие роскоши. Блюда из накладного серебра; такие же ножи и вилки; новые, еще ни разу не использованные тарелки в цветочек; две красные свечи; еловые ветки в вазе и прозрачные бокалы под хрусталь, которые, видимо, должны создавать иллюзию блеска. Тереза считает, что хорошо — это значит много. Я неуверенно выражаю восхищение. Она не дурочка и в ответ столь же неуверенно благодарит меня улыбкой.
Перед тем как проститься, я длю ей немного денег в конверте. У меня не хватает воображения на более оригинальный подарок. Она целует меня в щеку, как благовоспитанная девочка. Счастье не делает ее эгоисткой.
— Вам бы тоже следовало пойти в церковь. Дома вам будет одному скучно.
Глаза ее смеются, а губы по-детски складываются трубочкой. Я едва удерживаюсь от искушения ущипнуть ее. С этой девушкой меня тянет на вольности. Возможно, она и не против. Она и я? Это было бы забавно. Но мое новое «я» не умеет забавляться.
— Ну что вы, что вы… Я и один прекрасно проведу время.
В моем голосе слышится затаенная жалость к себе. Я все-таки сентиментален. Тереза еще раз целует меня в щеку, желает счастливого рождества и уходит, широко улыбаясь. Она забудет обо мне, как только ощутит на лице прохладу снега.
Я слоняюсь по квартире, словно желая убедиться, что я действительно совсем один, а рождество вот-вот наступит. И всюду оставляю включенным свет. Не хватает только начать переговариваться с самим собой из комнаты в комнату. В спальне Мадлен — сам я теперь ночую в гостиной на розовом диване — я откидываю стеганое покрывало и стелю постель. Иллюзия полная. Погасив верхнюю лампу, я оставляю лишь слабый свет ночника под розовым абажуром. Внезапно у меня перехватывает дыхание от запаха духов Мадлен, и я выхожу.
Тщетно пытаюсь поймать по радио что-нибудь менее унылое, чем гимны. Бросив это занятие, я ставлю пластинки Мадлен, ее языческие романсы, которые застилают жизнь розовым туманом. В некоторых говорится об измене и смерти, но мелодия столь игрива, столь беззаботна, что все эти страсти представляются вполне безобидными.
Мое новое «я» любит выпить, в особенности виски. Я щедро наливаю ему. Музыка и виски, яркий свет, летящие за окном хлопья снега, звон колоколов — все это наполняет ночь грубоватым хмельным весельем, вызывает у меня истому и умиротворение. Разгоряченная кровь струится по жилам быстро и легко. Мгновение делается наполненным, твердым, как кубик льда. Я ничего больше не хочу от жизни.
Часы бьют одиннадцать. Я наливаю второй стакан, и вдруг по ровной поверхности моего покоя пробегает рябь. Виноваты, должно быть, слова песенки: они упали в эту тихую заводь, вызвали круги и всколыхнули образы прошлого. «Солнце… полуобнаженная». Я закрываю глаза, и медленно, обрывками, всплывает воспоминание. Откуда-то возникает ощущение зноя. Тело вспоминает первым.
